Адам вновь остановился рядом со мной, опираясь о раму станка. Одет, как маленький лорд: в пурпурный камзольчик с куньей опушкой по подолу, а пояс из чеканных звеньев точно у принца. Эдгар баловал своего ублюдка до неприличия. Мне же Адам надоел, как зубная боль. Я в сердцах дернула нитку. Оборвала.

— Почему вы всегда сердитесь?

Ух и задала бы я ему трепку! Но он наконец отошел к камину, где сидели Эдгар и Блуаские братья. Они расположились у небольшого резного столика, ели фрукты, попивали вино, беседовали. Я мотала нитки, порой поглядывая на них. И почему это Стефан и Генри не уезжают? Будь это кто иной, я бы только радовалась гостям в Гронвуде. Эти же… То устраивают просмотр разводимых Эдгаром лошадей, то ездят с ним на охоту, даже несмотря на нынешнюю холодную зиму. О политике почти не говорят, а все те же чисто семейные разговоры — о женах, о ребятишках. С ума сойти! И я, чтобы слегка расшевелить эту благостно настроенную компанию, осведомилась, как поживает первенец моего милого кузена Стефана. Всем известно, что они с Мод до сих пор прячут от людей это маленькое чудовище, который на шестом году жизни не владеет речью и, словно звереныш, кидается на нянек.

Стефан проигнорировал мой вопрос, однако его светлый ус нервно дернулся. И сейчас же он заговорил о том, что Мод снова родила, а их второй сын Уильям — просто ангел. При этом он упомянул мою сестру Матильду, и я с удивлением узнала, что та наконец в тягости и должна родить этой весной. Король Генрих ждет и надеется, что она подарит ему внука. Нетерпение короля столь велико, что он объявил — если у Жоффруа и Матильды родится дитя мужского пола, он велит подданным повторно присягнуть дочери-императрице, так как именно через нее продлится венценосный род Вильгельма Завоевателя.

— Ну а ты, милая кузина, — Стефан все же повернулся ко мне, — когда порадуешь нас вестью, что небо не обделило тебя способностью к деторождению? Смотри, Бэртрада, если будешь тянуть с этим, граф Эдгар того и гляди наплодит бастардов от иных леди. Вот совсем недавно…

Тут он резко умолк. Я бы и не обратила на это внимания, если бы не заметила, как епископ Генри сделал ему предостерегающий жест. Или мне показалось? Я встретилась глазами с мужем и отвернулась. Родить ему ребенка, стать брюхатой, тяжелой, неуклюжей… Да еще и родовые муки. Отчего это мужчины полагают, что женщина только и думает, как бы понести да произвести на свет их потомство?

Несколько минут я усердно работала иглой. Под моей рукой кривляющийся скелет поднял ногу, словно хотел раздавить отвратительное насекомое.

Мужчины за моей спиной толковали о лошадях, о собаках, о том, что после нынешней снежной зимы нужно ждать небывалых паводков и следует позаботиться о целостности дамб, привести в порядок водоотводные каналы. До меня доносился голос Эдгара, и это был мягкий, чарующий голос…

Я снова украдкой взглянула на мужа.

О Пречистая Дева! — он все еще нравился мне! Сейчас он сидел, расслабленно откинувшись на спинку кресла, заложив ногу на ногу и чуть покачивая ею, отчего свет огня в камине отсвечивал на его расшитом золотом полуботинке. Как же он всегда элегантен, мой муж. Как красиво ниспадают складки его длинной туники, как изящно свисают с локтей опушенные мехом верхние рукава. Мне нравился его гордый профиль, завитки отросших каштановых кудрей.

Почувствовав мой взгляд, Эдгар чуть повернулся — и у меня мурашки прошли по спине. Дьявол и преисподняя! Отчего мое глупое сердце начинает так колотиться, когда он вот так глядит на меня! Я хорошо знала этот его взгляд — долгий бесстрастный взгляд золотистого кота. Эдгар обладал той же гибкостью и чувственностью кота, как и истинно кошачьей любовью к уюту, теплу, покою, перемежавшемуся вспышками деловой активности.

Пучки длинных свечей оплывали ароматным воском. Мои женщины тихо пряли в углу. Стук их веретен действовал усыпляюще. Да и время было уже позднее. Я увидела, что Адам заснул на разостланной у камина большой шкуре. Эдгар сделал знак одной из женщин унести его. Зевнул и Стефан. Граф Мортэн вообще был ранней пташкой. Поднимался обычно чуть свет, а дремать начинал, едва вечером в замке поднимали мосты. Вот и сейчас его голова то и дело клонилась в полудреме. Разговор же Генри с Эдгаром, наоборот, оживился. Епископ говорил о своем зверинце, для которого ему так и не удалось приобрести африканских львов, а потом стал допытываться, не приходилось ли Эдгару видеть этих царственных животных в зверинцах восточных правителей.

Господи, и что за ерунда в головах у этих мужчин?

Похоже, Генри позабавило выражение недовольства на моем лице. Он поднялся со своего места и направился ко мне.

— О, да это никак пляска смерти! — едва взглянув на гобелен, определил он. При этом в его голосе звучала ирония. Уж Генри понимал, что заставило меня выбрать столь мрачный сюжет.

Игнорируя его интерес, я сделала знак женщинам, и они стали снимать полотно с кросен. Я вышла. В переходе меня так и обдало холодом. Я стояла за дверью солара, глядя вниз, куда вдоль стены вела высокая лестница без перил, и с грустью вспоминала, сколько раз в арке под ней меня поджидал мой верный Гуго, как возбуждающи были его неожиданные нападения, поцелуи, объятия… Увы, я скучала без Гуго. Из моей жизни словно пропала некая острота ощущений, ожидание неожиданностей. Но я понимала, что вряд ли мне стоит надеяться на скорую встречу с Гуго Бигодом.

Я совсем замерзла, пока шла по холодным переходам замка. Однако в спальном покое уже был растоплен камин, горничные прогревали постель глиняными грелками, набитыми горячими угольями. И когда я окинула взглядом все, что здесь находилось, мне пришло в голову, что даже моя сестра императрица Матильда не смела мечтать о подобных удобствах.

Здесь все говорило о вкусе и умении Эдгара сочетать нормандский образ жизни с изнеженностью Востока. Свечи в наших покоях всегда имели особый запах — к воску добавлялись аравийские благовония, дрова для камина доставлялись отменно высушенными. Мебель была из теплого золотистого дуба, вся в искусной резьбе, часто с инкрустацией из перламутра, меди и даже полудрагоценных камней. А ложе… Поистине оно могло называться королевским. Оно находилось на особом возвышении, к нему вели три обтянутые алым сукном ступени, а за резным бордюром ограждения лежали тюфяки, набитые соломой и шерстью, поверх них — перины из мягчайшего орлиного пуха, простыни несравненного по тонкости полотна с кружевными прошвами и одеяла из куньих шкур. И над всем этим мягким великолепием возвышался балдахин, столь пышно драпированный, столь богато вышитый цветными узорами, да еще окаймленный длинной шелковистой бахромой, что, пожалуй, половина наших доморощенных леди Норфолка предпочли бы пошить свой лучший наряд из подобной ткани.

И как все это не могло улучшить настроения? А вот, выходит, не могло. Особенно как подумаю, какие неуемные плотские желания, какие бесстыжие фантазии приходят в голову моему мужу, когда он ложится со мной в постель.

Вскоре после того, как, совершив вечернее омовение, я легла, пришел и Эдгар. Я постаралась дышать ровно, притворяясь, что сплю. Увы, когда он откинул полог и коснулся меня, по его учащенному дыханию я поняла, что мне не избежать этого… Невольно сжалась, слыша, как шуршит его одежда, пока он раздевался. Сквозь ресницы при свете камина я видела его нагое мускулистое тело. Признаюсь, меня уже не так смущала его нагота, я даже находила, что мне приятно глядеть на его тело — хорошо сложенное, ловкое и очень сильное. А в том, как он резко скидывал через голову камизу [68], было нечто, что взволновало меня. И я вздохнула, нарушив видимость своего сна. Эдгар сразу заметил это, тихо засмеялся и скользнул в постель быстро и легко, как дурачившийся мальчишка. Я замерла. Понимала, что он уже в предвкушении этого бесстыдства.