С полчаса я брела сама не ведая куда, ругалась, а потом заплакала. Я была голодна, я замерзла. К тому же лед у берега ручья, вдоль которого я пыталась идти, неожиданно треснул, и я провалилась едва не по колено, промочив обувь, юбки, полы плаща.

Но, видимо, небеса не совсем оставили меня. И хотя я насквозь продрогла и даже поскуливала от отчаяния, вскоре я вышла на довольно хорошо проторенную дорогу. Когда из-за небольшой рощи впереди послышался мелодичный звон бубенчиков и людские голоса, я едва не кинулась вперед, но, вспомнив, кто я, заставила себя остановиться на обочине дороги, стояла, гордо выпрямившись. Лишь во все глаза глядела на приближавшуюся кавалькаду, на верховых, ехавших попарно, охраняя конный богатый паланкин, влекомый мулами в богатой сбруе, звон бубенцов которой я и услышала издали.

Приближающиеся сначала просто глазели на меня, потом на лицах появилось удивление, замешательство. Один из отряда подскакал к паланкину, что-то говорил. Занавеска паланкина откинулась, и я перевела дыхание, узнав знакомое лицо аббата Ансельма из Бери-Сент-Эдмундса.

— О святые угодники! — воскликнул аббат. — Миледи Бэртрада? Вы здесь, совсем одна, в таком виде? Как такое могло случиться?

Я же смотрела, как тепло опушены лебяжьим пухом его капюшон и ворот, какие у него перчатки на меху. А я… Представляю, каков мой вид: растрепанная, исцарапанная, промерзшая до костей. Даже когда я велела аббату не изводить меня вопросами, а помочь, голос мой звучал как-то надтреснуто, почти просяще. Но Ансельм и так уже велел своим людям подсадить меня в паланкин. И как же хорошо было откинуться на меховые подушки в нем! Здесь была жаровня — настоящая, полная углей жаровня с бронзовой крышкой. Я протянула к ней негнущиеся пальцы, прижала озябшие ступни. Все никак не могла согреться. Хвала Всевышнему, добрый Ансельм дал мне вина. Вот я и назвала его добрым. А ведь я была благодетельницей его обители, щедро жертвовала на нее, помогала Ансельму в кое-каких исках с соседями. Мог ли он после этого быть со мной недобрым?

Я медленными глотками пила вино, с удовольствием откусила пирожок с начинкой из куропатки. Сама же слушала болтовню Ансельма, что он-де возвращается из дальнего прихода в Бери-Сент-Эдмундс. И если будет на то мое желание, он с охотой окажет мне гостеприимство в своей обители. Я даже растрогалась. А Ансельм уже говорил, что как только я обустроюсь и отдохну, он немедленно пошлет гонцов в Гронвуд.

Нет-нет, если его преподобие хочет оказать мне услугу, пусть не спешит с сообщениями обо мне. И я даже улыбнулась, представив, какой переполох поднимется, когда я исчезну.

Возможно, мне следовало объяснить Ансельму причину моего нежелания связаться с супругом, но он не стал спрашивать, даже понимающе закивал головой.

— Конечно, дитя мое, как мне вас не понять. Эдгар Армстронг не имел права так оскорблять вас. А так уже по всему графству судачат об этом. Опять он и эта несчастная заблудшая душа, Гита Вейк.

Он умолк, но я уже глядела на него во все глаза. А в груди у меня словно собрался твердый давящий ком. Опять… Мой муж и Гита… Гита, имя которой Эдгар повторяет и во сне…

Я даже перестала дрожать, так меня опалил гнев.

— Преподобный отче, извольте немедленно объясниться!

Но аббат юлил, плел, что он священнослужитель и не должен вносить раздор в семьи мирян. Я выжидала, чувствуя, что на самом деле он совсем не прочь кое-что мне поведать. В конце концов аббат не выдержал — и все оказалось даже хуже, чем я могла ожидать.

— Она родила графу ребенка, — склоняясь ко мне, шептал Ансельм, едва ли не смакуя каждое слово. — И говорят, Эдгар чуть ли не принял дитя из ее лона. Конечно, еще счастье, что его ублюдок дочь, иначе он готов был вновь взять любовницу к себе. Он ведь просто трясется над своими выродками, над сарацином Адамом, теперь еще над этой… Но как он мог при этом так не считаться с вами, своей законной супругой, как мог оставить вас на Рождество и поскакать к своей корячившейся в родах шлюхе. А дочь он прилюдно назвал своей. И нарек родовым именем Армстронгов — Милдрэд. Теперь все в Норфолке знают, что у графа Эдгара есть признанная дочь от любовницы.

Я молчала. Паланкин покачивался в такт мерной поступи мулов, позвякивали бубенчики, извне доносились голоса стражей. В полумраке я различала полное, полыхающее гневом лицо настоятеля. Я отвернулась. Мне было больно и холодно. Даже сердце словно оледенело.

* * *

Я не заметила, как меня настигла болезнь. Господь наделил меня крепким здоровьем, и я почти никогда не простужалась. Но теперь в груди у меня давило и жгло, дышала я с хрипами, меня мучил болезненный кашель. Жар был так силен, что временами я впадала в забытье.

Однажды, придя в себя, я увидела рядом Эдгара. Он склонился надо мной, лицо его было осунувшимся, под глазами круги. Щеки были покрыты щетиной — а ведь ранее он всегда тщательно брился.

Я протянула руку и коснулась его колючей щеки.

— Это ты?

— Я с тобой. Теперь все будет хорошо.

Сколько заботы в его глазах, сколько нежности в голосе. И я вдруг расплакалась, а Эдгар обнял меня, и в его объятиях я почувствовала себя легче. Я так любила его в этот миг! Но с любовью пришла и гордость, и обида.

— Ты предал меня. Ты с этой Гитой Вейк. Ее дочь… Я все знаю.

Он баюкал меня, как ребенка.

— Успокойся. Думай только о нас. Ты моя жена, и я не оставлю тебя.

Я притихла, согрелась в его руках. Уснула.

Странно, но именно после этого я стала поправляться.

За мной был прекрасный уход, я лежала в богатых покоях загородной резиденции Ансельма, в тепле и роскоши. Часто, просыпаясь, я видела рядом Эдгара. Он даже ночевал в кресле подле меня. Ухаживал за мной, кормил с ложечки, рассказывал, в каком он был волнении, когда я исчезла. Охранники, потерявшие меня в тот день, с ног сбились, обшаривая округу. Пытались найти меня по следам на снегу. А когда пошел снег, они потеряли след и обезумели от страха. А тут еще Набег вернулся на конюшню без всадницы. Эдгар поначалу думал, что я все же отправилась в Норидж, но когда узнал, что в столице графства я не появлялась, поднял на поиски всю округу. Преступно повел себя аббат Ансельм, не прислав сразу в Гронвуд-Кастл весточку о местонахождении графини Норфолкской.

Я слушала Эдгара и чувствовала, как вместе с силами ко мне возвращается и злорадное торжество. Что ж, он заслужил это, учитывая его прежнее пренебрежение ко мне. А он и Гита… И эта его незаконнорожденная Милдрэд… Он уходил от разговора об этом.

Как-то я спросила, где мои кузены, Блуа. Оказалось, тоже в Бери-Сент-Эдмундсе. Они не уедут, пока не убедятся, что я выздоравливаю. Я хотела, чтобы они поскорей убрались. Одно это уже стоило того, чтобы пойти на поправку.

Стефан и Генри, отдавая дань родственным узам, явились ко мне проститься. Я приняла их, полусидя в кровати, опираясь спиной на взбитые в изголовье подушки. Стефан был приветлив, мы даже обменялись шутками. Генри держался несколько в стороне, только перед уходом, когда Стефан вышел, он приблизился, взял мою руку своими мерцающими от каменьев руками.