Лешаков оживился:

— За такое открытие тебя в бане шайками забросают. Грешок за homo sapiens испокон водился.

Библию вот возьми, я помню, бабка мне когда-то вслух читала, — и он раскрыл на первой странице «Первую книгу Моисееву», благо источник был под рукой. — Сказано: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его». А кто Библию, книгу кто сотворил?.. Люди. Сочинили люди и записали люди. Очень уж хотелось быть по образу и подобию. До того хотелось, что человек внешность свою Творцу приписал. Претензия сатанинская, адская. Гордыня… А потом еще и сказано было, что книга от Бога. Человеком сказано, но получилось, будто он тут вроде и ни при чем. Чуете изначальную подлость?

— Ну, ты хватил! — засомневался даже марксист.

— От Него, от Него Библия, — слабо запротестовал Валентин и начал подозрительно бледнеть.

— Ты что, жрец искусства, ополоумел, — озлобился Лешаков. — Господа до уровня графомана низводите, оста лось в союз принять, в творческий.

— Не кощунствуй, — выдохнул Валя.

— Он сам по бумаге рукой водил?.. Человек писал.

— Писал человек, — согласился актер, — да по наущению. Все от Бога есть.

— Тогда и это от Бога, — развеселился номенклатурный работник, нагнулся над портфелем, забытым под соседним столом, вытащил и вывалил перед Валентином толстый том «Капитала».

— Говори, от Бога?

— Все от Него, — испуганно, но упрямо твердил актер. — Сначала было слово.

— И телефонная книга?

— И…

— И программа партии?

— Да!

— Неужто твой Генеральный секретарь там наверху сам книжки сочиняет, или на небе приличного референта не нашлось, а?

— Не кощунствуй!..

Актер содрогнулся. Но Лешаков пристально наблюдал за товарищем. У него имелся печальный опыт. В критический момент он ловко подскочил и салфеткой закрыл ему рот, приподнял и поволок из зала.

— Договорились! — рассердился номенклатурный работник. — Демократы растатуевы, — закричал он. — Пасти рвут друг другу и салфеткой затыкают. Да вы… Вы просто…

Валечке было плохо, и он не соображал, что кричали. А Лешаков не оправдывался; он не вслушивался, тащил приятеля к туалету, закупорив его плотно салфеткой, обнимая так крепко, что актер начал задыхаться и во спасение передвигал ноги. Но когда они, казалось, достигли цели, словно бы из стены перед ними возник знакомый и уже забытый метрдотель. Он заслонил собой дверь.

— Не сюда, — зашипел он, отталкивая Лешакова. — А еще поляки!.. На палубу его, пусть в реку освобождается.

— Поздно, — сказал Лешаков. — Не дойти ему, захлебнется.

— Дойдет как миленький, — хмыкнул лакей и заломил Валечке руку за спиной так, что жертва застонала и побледнела больше.

— Пропусти, — сказал Лешаков, теряя самообладание.

— Через мой труп, — метрдотель заломил вялую руку сильнее.

Валечка заметался в объятиях друга и тисках погубителя.

— Пусти, — закричал инженер, взбешенный наглостью холуя. — А ну, пусти, — и повернул голову актера лицом к противнику.

— Ах вы, трам-та-ра-рам, — начал метрдотель грязное слово, — обманули меня, а теперь права качаете, трам… — но не договорил.

Лешаков отнял от Валечкиного рта салфетку. И густая струя недопереваренного ужина отшвырнула подлого человека.

— А-а-яй-яй! — завизжал метрдотель, утираясь. Лешаков пнул его ногой осторожно, чтобы не замарать ботинок, и, заткнув амбразуру, озираясь, потащил актера к трапу. На крик шефа из зала спешили официанты. Надо было отходить.

К счастью, в дверях получилась свалка. А когда нападавшие прорвались, отступавший Лешаков посредством Валечки опять обдал их струей желудочного сока с доминантой мадеры. Отбив атаку, он продвинулся к выходу еще на несколько шагов.

Опытный швейцар благоразумно скрылся. Но, прикрываясь подносами, официанты снова перешли в наступление. Перепачканный метрдотель с полотенцем на шее метался за их спинами и нервно руководил. Валечка заинтересовался происходившим, он переключился и на какой-то момент утратил свое ужасное свойство. Уже цепкие руки безжалостно протянулись к инженеру, уже Лешаков собирался откатить приятеля в дальний угол и, зажмурив глаза, броситься на врагов, когда за спиной атакующих раздался победный клич: «Никому! Ни во что! Никогда!..» И в строй официантов, сияя, с тыла ворвался номенклатурный работник: как молот, он вращал над головой огромный райкомовский портфель, начиненный сокрушительным соединением Библии и «Капитала».

Фомин оглоушил оскандаленного полководца и, прибив остальных противников, свободной рукой подхватил актера за ноги. Бедный Валентин снова испытал дурноту. Орудуя товарищем, как огнетушителем, Лешаков и Фомин пробились на трап, к сходням. Перебежав с борта «Поплавка» на берег, они помчались во всю прыть под деревьями вдоль набережной, свернули в аллею, не оглядываясь пересекли влажный газон, запутывая след в ночи, сделали небольшой крюк через детскую площадку, преодолели еще метров триста и, нежно опустив на траву безвольное тело, упали на скамейку вблизи шумевшего во тьме фонтана в Александровском саду.

— Уф, — сказал Лешаков.

— Покруче, чем на бюро горкома, — согласился Фомин.

Валечка-актер под ногами мирно постанывал. Он спал.

Ресторанная погоня затерялась на берегу реки. Официанты сбились со следа и, наверное, отвели душу — побили запоздалых прохожих. В северных сумерках июня звучала, шевелилась скрытая ночная жизнь. Слышался смех. За кустами вздрагивал звон струны. Далеко, в соседнем квартале, кто-то кричал, и гулкими выстрелами долетали убегающие шаги.

Номенклатурный работник отдыхал на скамейке, прижимая портфель к животу. Мощь великой литературы — несоединимые камни из фундамента общественной жизни, — покоилась под его с ритма сбившимся сердцем.

Выдерни камни из фундамента, и рухнет колосс-человечество, подумал Лешаков, но усомнился: устоит. Что-нибудь новое придумают. На одной вере удержатся. Вера — цемент.

Всходила луна. Праздный шум постепенно стихал. Свет далеких огней растворялся в бледном сиянии небес и бессильного месяца.

Валечка беспокойно заворочался на сырой траве.

— Простудится, — сказал материалист, слез со скамейки, и они подняли актера с земли.

— Куда его?

— Я адреса не знаю, — признался Лешаков.

— Тогда в такси.

Застолье, нечаянное приключение сблизили их. Они понимали один другого с полуслова, с намека. И оставить Валечку не могли. Он был третий необходимый. Он находился в опасности. Пребывал в безответном состоянии. А вокруг полночь правила городом, в котором чего не случается: напряженно работали милицейские участки, больницы и морги, их двери были открыты. Друзья подняли слабого Валечку и понесли на руках к гостинице «Астория», откуда доносились всхлипы моторов — подъезжали и отъезжали машины.