Я не считал себя ханжой и лицемером, смотреть на красивых женщин всегда было в радость, но чтобы переступить черту дозволенного – и мысли у меня такой не было. Но в последнее время прежние жизненные принципы все чаще затягивало облачком небрежения: что с того, и ничего особенного, что колено Гузь раз за разом торкалось в мою ногу, что мутно поглядывала через стол Оболенская и что теперь эта, смуглая и голоногая, вертелась и хихикала с лукавым прищуром?! Ведь то, что любуешься молодой кобылкой, отнюдь не означает, что собираешься на ней ездить.

Тут я понял, что запутался: кто кобылка, на ком ездить?

Вблизи девицы оказались совсем юными – по виду каждой и двадцати не стукнуло. На фоне их простоватых, не отягощенных интеллектом лиц мы с Мирошником выглядели старыми сатирами, ударившимися в детство. В связи с этим еще нелепее выглядело, когда Егор представил нас по именам: Женя и Вася. Но девицы и глазом не повели: скороговоркой прощебетали свои птичьи прозвища, я тотчас забыл, кто есть кто, и решил про себя называть одну Белой Молью, другую, с голыми коленками, – Смуглянкой.

– Мальчики, давайте кушать! – схватила Егора за рукав Смуглянка. – Урчит в животе, и выпить хочется.

Белая Моль молча потянула влажным носиком, вгляделась поочередно в каждого водянистыми пустыми глазами и затаилась в ожидании. Я же от позабытого обращения «мальчики» ощутил избыток энергии, давно и прочно во мне угасшей: «Черт подери, кони все еще на переправе! И жизнь все еще не кончена, и даже молодость не прошла!»

– Сперва выпить, жрать потом! Жрать знаешь какое дело? То-то, что знаешь, – хлопнул в ладони грубый Егор и взялся жонглировать бутылками. – Ну-ка, лапоньки, раздвиньтесь! Николаевич – между вами, мы с Васей – по сторонам…

«Лапоньки» с готовностью задвигались, освобождая местечко, я уселся между ними, как какой-нибудь мавританский король между двумя женами, одной умной, другой красивой. Правда, красота и ум представлялись мне в данном случае весьма относительными, но я тотчас обозвал себя привередой, которого мудрая поговорка «Нет некрасивых, есть мало водки» так ничему и не научила.

Выпили, закусили, снова выпили. «Лапонек» пробил легкий румянец, глазки стали маслеными, движения раскованными, языки у них развязались.

– Женя, вы кто? – стала приставать ко мне Смуглянка. – У вас тоже есть магазин?

– У него бутик на Привозе, – тотчас с невозмутимым видом вмешался Мирошник. – Женское белье и такое прочее.

– Ой, белье! Неужели белье? Белье – моя слабость! И образцы с собой? А прозрачная маечка и трусики? Есть?! Вот бы я в вашем белье…

– Было. Но ушло. Знать бы раньше, – насмешничал Мирошник, – ни за что не уступили бы. Но завтра Евг… Женя уезжает за новой партией. Будут и маечки, и трусики. Только без маечки лучше. Естественнее. А мы оценим.

– Хи-хи! – прыснула Смуглянка и нагло положила руку мне на колено. – Кому надо, оценит. Правда, Женя?

Ну, разумеется! Другой вопрос – а кому это надо?

Несмотря на расслабленно-хмельное состояние, меня еще удерживал на невидимом поводке некий моральный тормоз, враг человеческого инстинкта на продолжение рода во что бы то ни стало, – и откровенно-похотливая рука на колене, и вырез прозрачной блузки с расстегнутой верхней пуговкой, и тугие выпуклости, как бы ненароком выставленные напоказ, и произнесенное с легкостью порхающей птахи имя Женя скорее настораживали меня, чем толкали на безрассудство. Но, с другой стороны, с каждой выпитой стопкой я становился податливее – и руке, и выпуклостям, и соблазнительно-глупому щебету, и откровенным обещающим взглядам.

«То, что в поэзии называется “я помню чудное мгновенье”, в медицине называется “беспорядочные половые связи”, – тем упрямее повторял я где-то вычитанную еврейскую поговорку, чем приятнее становилось колену и мне от ласкающей ладони Смуглянки. – А оно тебе надо? А Даша, а Даша?..»

Не то чтобы я рядился в святоши или не было в моей жизни скользких ситуаций, но всякий раз я как-то ухитрялся – «между струйками». Да и трус я был порядочный, если честно, и перестраховщик, и, как чеховский Дмитрий Дмитриевич Гуров, понимал, что всякое сближение, такое приятное и легкое вначале, станет в конце тягостным, непереносимым. Но не это было главным – главным была Даша: как прийти после в дом, посмотреть в глаза, коснуться руки, лечь и?.. Вот именно: лечь с ней в одну постель и…

«Ведь сколько способов соблазниться, столько и попасться, – думал я. – И как сладко вначале, но как стыдно, как непереносимо стыдно потом!»

А вот мой приятель Фима Мантель доказывал в запале иное:

– Кто сказал, что мужики полигамны? Они ведь не сами по себе – бабы им в помощь!.. И ни одна не отказала! Отказ – это когда денег мало.

Все это, противоречивое и соблазнительно-страшное, вертелось у меня в голове, тогда как ладонь Смуглянки не оставляла колена, а проклятая водка расслабляла и расслабляла.

В какой-то момент я почувствовал, что уплываю – и будь что будет, и пропади все пропадом! Рывком поднявшись, я сказал, что хочу пройтись, и двинулся по выгоревшей траве к плоскому зеленоватому блюду пруда. Нет-нет, сам! – жестом остановил я порыв Смуглянки отправиться вслед за мной. Она послушно села, хотя и негромко фыркнула за спиной, – и я не без злобы пробормотал сквозь зубы: ну-ну, лапонька, будешь еще у меня фыркать!..

Пруд был небольшим, не пруд, а прудик. Сонное стекло воды затянуло у берегов зеленым бархатом ряски. И берега были зеленые, с вкраплениями осеннего яда на траве, в кустах шиповника, где желто-зеленое смешивалось с алыми шишечками зрелых плодов, в дьявольском переплетении ветвей диких яблонек, усеянных крохотными янтарными яблочками. Укрывшись за кустом шиповника, я сел на траву и стал смотреть на воду. Здесь было так покойно и тихо, как если бы время замерло на миг и ничто более не могло произойти со мной, с нами. Плоская губа берега с вылизанным слежавшимся песком, вода в просветах ряски, ее вековечное стояние, какая-то неугомонная пичужка, все снующая и снующая над прудом…

Кажется, я выпил лишнего, тянуло в сон, – и я прилег, оперся скулой о руку, смежил отяжелевшие веки. Через секунду вернулся слух, и я услышал, как дышит лес; обострились чувства, и я уловил притяжение земли и шорох жизни в траве; затем накатило ощущение единства с природой, и показалось – всегда был здесь, на этом берегу, у этой воды, на этой усыпляюще-мягкой вековечной траве.

– Вот вы где! – разрушая это очарованное единство, донесся до меня, будто издалека, голос Смуглянки. – Хотите яблочко? Кисленькое, но вкусное.

«Лапонька» стояла надо мной и, как прародительница Ева, протягивала дикое яблочко, играющее янтарным блеском у нее на ладони. Я отрицательно мотнул головой: какого черта? не хочу я твоего яблочка!

– Тогда давайте купаться. Вода прохладная, сразу сон прогонит.

Куда купаться?! Надо же такое придумать – купаться!

– А я буду. Вот только купальника нет. Но это ничего, никто не увидит. Я быстро, пока они водку пьют. – Раздался воздушный шорох ткани, и снова голос: – Сейчас модно купаться топлес. Тетки злятся, шипят. Еще бы им не шипеть со своими бидонами! А я… а у меня… Женя, красивая у меня грудь? Упругая, да? Говорят – как теннисный мячик…