«Сентиментальный осел! Смотри-ка, расчувствовался!» – одернул себя я, потому что дальше должно было прозвучать слово «люблю», произносить которое, вслух или мысленно, я так и не научился, – из опасения показаться смешным или по причине каких-либо иных страхов и комплексов, засевших во мне с детства.

– Что? – подняла глаза чуткая Даша и тыльной стороной ладони отерла уголки рта. – Кофе, да? Вытерла? Еще?.. Опять смеешься?! – И швырнула в меня порожний стаканчик.

– Ах так! Ну держись!

Будто кот из засады, я прыгнул на одеяло, и началась та возня, которой иногда подвержены взрослые, в душе не переставшие оставаться детьми. «А вот тебе!..» перемежалось шутейной борьбой, вскриками, шлепками и, как и должно, завершалось долгим поцелуем.

– Пусти! – пыталась вывернуться Дашка и не давалась, вырывая руки и вертя головой, но я не отпускал, и она сморенно затихала, дышала через силу и якобы покорялась, но в последний момент взбрыкивала и отбивалась, как могла. Дома эти игрища всегда заканчивались одинаково, но здесь было утро, был ставок, плескалась в воде рыба и, главное, приближался и нарастал звук лодочного мотора.

Мы воровато переглянулись, торопливо поднялись, поправили на себе слегка растерзанную одежду и чинно уселись на одеяле, но, поглядев друг на друга, не удержались и прыснули, будто непомерно расшалившиеся дети.

– Что с вами? Леди слегка растрепана, – не удержался я.

– Потому что джентльмен – неотесанный чурбан! – фыркнула Дашка, поправляя выбившуюся из-под резинки прядь. – Такому джентльмену пасти овец, а не общаться с благородными леди!

И, пока с лодки не могли нас увидеть, мы мимолетно поцеловались.

В этот момент, до того скрытая нашей машиной, вынырнула и описала круг на воде рыбхозовская моторка. Правил лодкой бригадир ставка Костюк, лихо завернувший к нам, на песчаную отмель. И тотчас мотор заглох, и лодка с тихим шорохом скользнула по мокрому песку и уткнулась носом в берег.

– А я думаю, кто здесь самовольничает? – как всегда ворчливо и хмуро, сказал Костюк, подавая мне заскорузлую ладонь. – На уток, Николаевич, или порыбачить?

Я покивал: и на уток, и порыбачить.

– А Федюк в курсе? Вам что, вы вон кто! А меня, если только узнает, пропесочит. Иван Викторович порядок любит…

– В курсе ваш Федюк, и про порядок знаю, и что «пропесочит», – заверил я. – А чтобы вам спокойнее, взял записку. Разберете каракули? Его почерк? Вот: «Дозволяю відпочивати». Так что спите спокойно.

– Мне-то что, сколько надо, столько и ловите, и стреляйте. Вон крыжни полетели… высоко, отсюда не достать. Утка есть. Сидит в камышах и не высовывается. Знаете что, давайте в лодку. Это мой пацан, обещал взять на охоту, – он кивнул на паренька лет двенадцати, сидевшего с важным видом на носу моторки. – И вы садитесь, третьим будете. Как-нибудь втроем…

– Нет, чего доброго, перестреляем друг друга. И жену одну не оставлю. Пройдусь вдоль берега – вдруг повезет.

– Тогда сделаем по-другому. Видите, камыш из воды торчит? Да вот же, метрах в тридцати от берега! – корявым пальцем Костюк указал на пучки камыша, высовывающиеся из воды крохотным, метр на два, экзотическим островком. – Там мелко, вам чуть повыше пояса будет. Над тем местом утки пролетают, перед тем как сесть на воду. Я вас туда на моторке доставлю, а через час-другой заберу. Место верное, подстрелите, и не одну. Надевайте химзащиту, ружье и патронташ – на шею, чтобы не намокли, и вперед. Когда вернусь – подберем вашу добычу. Никуда не денется: ставок, вода стоячая – куда упадет, там ей и лежать, утке.

Черт его знает почему, но я согласился.

– Ты, Дашенька, лови. А я здесь, поблизости… – сказал я, натягивая поверх камуфляжа химзащиту. – Там место пристрелянное. В смысле, что лет отменный. – И неуклюже, будто водолаз по суше, зашлепал к моторке, едва переставляя ноги и поскрипывая пересохшей резиной.

У камышового островка я осторожно соскользнул в воду, тотчас понял, что здесь не так мелко, как уверял сволочной Костюк, – местами выше пояса. А когда начал топтаться, выбирая место поудобнее, и делал полшажка влево, или вправо, или пятился, упираясь спиной в камыш, вода немного отступала и снова поднималась, угрожая хлынуть через край химзащиты.

«Влип! Вот так влип! – мелькнула запоздалая мысль; я хотел окликнуть Костюка, чтобы вернул меня на берег, но моторки и след простыл. – Что ж, придется час-другой потерпеть – не сахарный, не растаю. А если утки все же полетят, как обещано, если полетят утки…»

И хоть не с моим характером было торчать посреди этой вонючей лужи в ожидании, когда какому-нибудь глупому селезню вздумается пролететь у меня над головой (был я всегда горяч и нетерпелив), мысль об удачной охоте на какое-то время примирила с западней, в которую угодил.

Нащупав ногами место повыше, я снял с шеи ружье и стал наизготовку, осторожно вертя головой и каждую секунду ожидая плеска утиных крыльев по воздуху. Но небо было пустынно, прозрачно и чисто, словно промытое по весне стекло, и только кое-где пенились бледные холодные облака. Иногда, правда, утки промелькивали в стеклянной голубизне – то стайкой, по две-три, то неслась одна, будто с перепуга – неправдоподобно высоко, недосягаемо, и тотчас исчезали, как если бы вода и камышовые заросли не привлекали этих пугливых и осторожных птиц.

«На поля потянулись, – думал я словами бывалого охотника и знатока птичьих повадок Иосифа Скальского. – Зерном отъедаться перед перелетом. Там теперь тепло, тихо, на полях, а здесь… Хоть бы какая жаба квакнула!»

От постоянного напряжения шею у меня заломило, в глазах появилась резь, – и волей-неволей пришлось расслабиться, ожидание притупилось, и мысли потекли одна за другой.

«Какое-то неудачное у меня ружье, – подумал я о своей вертикалке. – Приобрел за бесценок. Демидович расстарался – у кого-то конфисковали, он и предложил мне: купи, недорого – я и купил. А как стрелять из этого ружья – все мимо и мимо! Не пристреляно или крепко обидели прежнего хозяина, когда отбирали. Правильно Даша говорит: не бери чужого. А я не подумал и без задней мысли купил – вот тебе результат!..»

А первое ружье у меня было, – и не ружье – одностволка шестнадцатого калибра, с какой в старых советских фильмах сидели у амбаров престарелые сторожа. Ствол, правда, был слегка удлиненный, сантиметра на два длиннее, чем у обычной горизонталки. И стреляло это ружьецо с характерным звуком – у-у-ух! – так что сухое эхо разносилось далеко окрест. Удружил ружье мой тогдашний начальник, Гринишин, которому ко дню рождения преподнесли прекрасный бельгийский карабин, и одностволка была ему ни к чему.

– Оно не зарегистрировано, – предупредил меня Гринишин. – Но это не проблема. У меня оно столько лет, охотился – и ничего… В крайнем случае, что-нибудь придумаете: например, нашли у деда на чердаке…

«А еще прокурор! – подумал тогда я. – Авантюрист какой-то».

Но в милиции не придирались: проверили по учету – не числилось ни за кем такого ружья, ни в какой темной истории не засветилось – и записали одностволку на меня.