по пояс. — Я вернусь! — голова и плечи его, переливаясь снизу в шнур, ещё торчали над полом. — Каждую ночь приду! Как услышишь, бык ревёт — это я! — был последний крик. — Это я! Это я!.. это я... я...

Дыра на полу со стружкой вокруг неё, я-я-я-я... — замирал падающий голос, проваливался под землю и растворялся.

Погасла свеча. Мрак. Федька сидела на полу, перемогая ужас. Слабо мерцали фитили на пищалях, и понемногу она стала кое-что различать. Отыскав огарок, Федька зажгла его от фитиля и подняла над головой, осматриваясь.

Дыра в полу затянулась, исчезла. Ставни заперты, и всё на своих местах. Она приложила ладонь ко лбу: лоб был горячий и ладонь горячая, душно, жарко и не поймёшь что. Она закрыла глаза, постояла, покачиваясь, а когда открыла — ничего не переменилось.

«Морок! — поняла Федька. — Блазный обман и обольщение. Соблазн. Это было наваждение, мара, а теперь она пришла в себя. Очнулась или проснулась. Или что-то ещё с ней произошло, отчего она опамятовалась. Душно в комнате, угарно».

Другую свечу, последнюю из запаса, Федька поставила перед божницей, отвесила лицам в мерцающих окладах поклон, перекрестилась. Потом обошла стол и на полу у печи обнаружила саблю.

Обмотанную красным ремнём.

Стараясь не пугаться, остановилась. Она помнила всё, в подробностях, слово в слово могла бы пересказать похождения Нечая в Диком поле... Да только Нечая ли? Чёрта? Но сабля-то была Нечаева и покоилась в том положении, в каком видела её здесь Федька и прежде. Точно так же до мельчайших складок замотан ремень.

Федька нашла на лавке пистолет и решилась проверить боевую пружину. Спущена. Как если бы Федька стреляла в чёрта, а пистолет осёкся... Подушка цела, а ставни заперты. На запоре дверь.

Хмуро сведя брови, Федька засыпала полку порохом, завела пружину и постояла в задумчивости, опираясь зубами на обрез дула. Трудно было что сообразить, и голова тяжёлая.

Стучали.

Было ли это наваждение?

Стучали как будто въяве. Стук доносился со двора, издалека, и стучали отчётливо, без утайки.

Федька замоталась поясом, чтобы было куда сунуть пистолет, сдвинула складки рубахи на грудь и пошла открывать.

Холодный воздух на крыльце опьянил её свежестью. Тихая покойная ночь. Вызвездило. В голове словно бы прояснилось. Оставалась только не лишённая приятности слабость.

Стучали в ворота. Звук был чистый и недвусмысленный.

— Кто? — крикнула Федька.

— Прохор Нечай! — послышался ответный крик. — Саблю, видишь какое дело, забыл. Вечером вот оставил.

Без гнусных, чёртовых ужимок — Нечай.

Смутило её, что голова возвышалась над частоколом — нужно иметь сажень с лишком росту, чтобы заглянуть поверх ограды. Ни один человек не бывал таким, и Нечай, определённо, не великан.

— Ну что? Пусти! — говорила над частоколом голова.

Не вытащив ещё пистолет из-за пояса, Федька нащупала спуск.

И вдруг осенило: на лошади Нечай! Ух ты, господи! Только-то и всего: на лошади! Федька быстро спустилась во двор, отворила, ничего больше не спрашивая. Нечай соскочил с коня, взял за узду заводить. Маленькая ногайская лошадка прошла калитку, звякнули стремена.

— Я саблю забыл, — повторил Нечай, оглядываясь на Федьку.

Подчиняясь неясному беспокойству, она всё же высунулась на улицу, убедилась, что никто там не притаился — а кто бы это мог быть? — и задвинула засов.

— Проша! — сказала она горячо. — Честное слово, я рад, что ты вернулся. Это просто везение — саблю забыл. Надо же! Правда! Я очень рад. Мне, Проша, плохо, — слова рождались произвольно, и ей ничуть не было за них стыдно. Только удерживала себя, чтобы не взять Прохора за руку, не пожать горячо, не стиснуть. — Знаешь, Проша, посиди со мной до утра. Всё равно ты пришёл. Пожалуйста. Я совсем один, я эдин, Проша, плохо мне. А ты, Проша, добрый. Я сразу это увидел. Ты добрый. И не думай... прости... — Эн молчал, Федькиной пылкостью смущённый. Но она не могла остановиться, не заботилась о том, как он это всё примет. — Прости, я вчера что-то не то... Глупо себя вёл, и мне совестно. Право. Прости.

— Да что ты, болезненный мой, за что же прощать?

— Ты хороший человек, я знаю. Я сразу это понял, сразу. А потом только убеждался в том, что и без того знал. Понимаешь?

— Мудрёно, — отозвался Прохор, испытывая неловкость.

— Это не имеет значения, ровно никакого, пустяки. Мы почти не знакомы, и ты не можешь мне доверять. Но я постараюсь заслужить. Я преданный, я сумею заслужить, понимаешь? — Тут она запнулась — не потому, что ждала ответа, просто вздохнуть. И ещё она чувствовала, нельзя проговориться, нельзя говорить: «Я ласковый... я ласковая, я нежная... хочешь, я тебя поцелую? — чуточку поцелую». Этого нельзя. Она перевела дух и не сразу после этого поняла, о чём же тогда говорила и о чём говорить, если этого-то как раз нельзя. Прохор молчал. — Ты ведь посидишь со мной? До утра. Я постелю — выспишься. Только не уходи.

— Лошадь поставить, — просто сказал Прохор. Он стоял, опираясь на холку. Конь вздрагивал под рукой. Низенькая лошадка, бахмат. Грива чёрная, очень длинная, стоило лошадке опустить голову, пряди легли на землю.

— Что грива такая? — спросила Федька, принимая повод.

— А, там у всех такие! — равнодушно отмахнулся Прохор.

Стукнуло сердце. Стиснув узду, Федька бросила взгляд на сапоги Прохора. Обыкновенные сапоги. Но стукнуло сердце и колотилось, надо было унять. Она прикрыла глаза, разомкнула горячие губы. Постояла, не выпуская повод, и снова глянула вниз, увидела человеческие ступни.

У лошадки вместо копыт.

Четыре человеческие ступни вместо копыт.

Босые.

Требовалось присутствие духа, чтобы даром себя не выдать — не отпрянуть, не застыть бесчувственной чуркой. Мысли спутались, дыхание остановилось. Всё, что Федька сумела, — безмолвно потянуть повод, увлекая лошадку. Чёрт — жабья кровь — настороженно наблюдал. От него тянуло холодом, точно от склизкой глыбы льда в погребе. Не было в нём ничего от живого Прохора — мёрзлые, будто у трупа, руки и жабье, шершавое лицо.

Теперь Федька отметила и то, как беззвучно, мягко идёт лошадка босыми, наверное, сплошь мозолистыми, тараненными ступнями. В огромных глазах её отражалась луна и тёмный подлунный мир, ломаная граница светлого и чёрного искажала влажную выпуклость. А та щеке мерцала слеза. Лошадка сама остановилась возле коновязи, и, когда Федька, собой не владея, выронила повод, она ткнулась тёплыми губами