Последовало короткое молчание.

— Они сражаются из-за дамы? — задала вопрос девочка.

Раздраженный ответ готов был сорваться с губ Марии де Гиз, но она заколебалась, глядя вниз.

— По правде говорят, нет. Но если хочешь, один из них может надеть твой залог. Хочешь?

— Oh, mon Dieu[52], да! — воскликнула Мария с чуть большим жаром, чем намеревалась, и ее светло-карие глаза сделались огромными. — Шарф! Мама, у меня нет…

— Jais-toi[53]. Дай перчатку. Мадам Эрскин, принесите мне большую булавку, — приказала шотландская вдовствующая королева. — Я еще не встречала мужчину, который может что-то приколоть булавкой, если возникнет такая надобность.

Сначала явились флаги, затем трубы возвестили, что на арену к королевской трибуне выходят Стюарт из Обиньи и Кроуфорд из Лаймонда, никогда прежде не вступавшие между собой в поединок.

А за ними двойной ряд слуг — копейщики д'Обиньи, уверенно выступающие в ливреях Стюартов, со сверкающими в потоках света алебардами, расположенными точно под нужным углом, и свита Лаймонда, одетая в новые цвета, которые Маргарет Эрскин нашла смутно знакомыми, а проснувшийся лорд Нортхэмптон счел достойными восхищения.

Подойдя к столу, обе свиты разделились, так что главные герои остались одни в центре поля и затем уверенно направились к королю.

Джон Стюарт д'Обиньи, обвиненный, как он знал, врагами, но надеющийся на поддержку и снисхождение короля, стоял перед ним во всем блеске роскоши, обусловленной его происхождением и положением: рубашка под полукафтаном была расшита золотом, атласный плащ топорщился от жемчугов, а на туфлях огнем горели бриллианты.

У Лаймонда, стоявшего рядом с соперником, на лице было неописуемое выражение, в котором иные зрители, гораздо более многочисленные, чем он предполагал, угадывали непреодолимое желание рассмеяться. Он не взял на себя труд соревноваться с царственной пышностью д'Обиньи. У него и не было такой необходимости. Лаймонд весь был затянут в черный шелк, лишь воротник и манжеты сверкали снежной белизной, и бриллиант ценой двенадцать тысяч дукатов пришпиливал к его плечу маленькую детскую перчатку. На перчатке была вышита корона Шотландии. Соперники поклонились, герольд и распорядитель состязаний сделали шаг вперед, и церемония началась.

Лаймонд поднял глаза к трибуне. Всюду знакомые лица: вдовствующая королева со своими лордами, которые так старательно обхаживали его в Канде; девочка — он улыбнулся и поклонился, изысканно прижав руку к сердцу; Маргарет, спокойная, глубоко чувствующая женщина, которая и сейчас уже старше, чем когда-либо станет ее собственная мать; Джордж Дуглас, к которому Франция отнеслась доброжелательно, а Шотландия, возможно, не так добра.

Ленноксы. Маргарет, в ярком свете казавшаяся чуть поблекшей, не сводила с него глаз: Лаймонд непринужденно поклонился и ей тоже. Диана, враг коннетабля и Дженни Флеминг, выглядела не слишком приветливо. Де Гизы, которые освободили его — Мария де Гиз не преминула это подчеркнуть, — но в конце концов переметнулись к другой партии.

Союзники и добрые товарищи. О'Лайам-Роу сардонически улыбается, и его отросшие усы золотятся на свету; Мишель Эриссон, зажатый в углу, что-то крикнул, но стражники заставили его замолчать; и еще среди сражающихся, среди вымпелов, шатров и доспехов мелькали не замечаемые никем кривая усмешка Абернаси и бесстыдный пристальный взгляд Тоша.

И, без чего обойтись было никак нельзя, сильным, хорошо поставленным голосом герольд провозгласил его непривычный титул — Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, граф де Севиньи. Больше не Хозяин Калтера, как раньше… Что ж, дело уже прошлое. Мария де Гиз тоже услышала. Он согласился принять от Генриха титул, который не принял бы от нее, и сделал это только ради брата, как догадывалась королева. Его верность, если только он обладал ею, принадлежала львам, не короне. Он не поступил бы на службу, как он заявил вежливо, но твердо, не стал бы ничьим приспешником даже ради милой Марии.

Он еще многое сказал в тот день, так же как и она. Она была слишком самоуверенной. Это правда, она полагалась только на его сноровку и силу, боясь за свое положение и за успех своей политики, не позволила ему проявить другие способности.

Тринадцать лет назад здесь, на Луаре, в Шатодене, она вышла замуж по доверенности, через представителя, за шотландского короля, и на тринадцать лет Шотландия стала ее домом. Шатоден не изменился, но, вернувшись назад, давно овдовевшая, жаждущая войск, денег, власти, чтобы установить, удержать, сохранить от посягательств трон для внука, который несомненно когда-нибудь станет править Ирландией, Шотландией и Францией, она обнаружила вдруг, что за тринадцать лет изменилась Франция.

Устремив взгляд на богатства Италии, видя, что закоренелый враг, Англия, ослабел и занят междуусобной борьбой за власть, Франция перестала проявлять нежные чувства к Ирландии, да и к самой Шотландии. Королева пришла к выводу, что, откажись она от добровольного, полного бурь изгнания и останься с дочерью, Францию бы это вполне устроило: в Эдинбурге на ее месте будет управлять француз; французы же задешево оставят гарнизоны в лучших крепостях страны, и не потребуется расточать золото и обещания, дабы купить преданность шотландской знати.

Ее братья воспротивились этому, но их влияние, хоть и огромное, все же не было безграничным. Король упрям, бывали дни, когда ни герцог, ни коннетабль, ни даже сама Диана не могли переубедить его. Что бы там ни вышло из этого, а она правильно поступила, когда втайне приняла собственные меры для охраны Марии: здесь, в ее родной стране, не было никого, кому она могла бы полностью доверять.

И очень мало верных людей в Шотландии. Эрскины — простые, честные, нетребовательные: нет надобности повторять, чем она обязана главе Тайного совета и чрезвычайному послу. Десять дней назад в церкви города Норема в Англии ее горячо любимый Томас Эрскин вместе с лордом Максвеллом, епископом Оркни и французским эмиссаром Лансаком заключили мирный договор между Шотландией и Англией с епископом Нориджа и сэром Робертом Боуэсом. По нему Англия принимала на себя обязательство отказаться от южных крепостей и права рыбной ловли на реке Туид в пределах Шотландии, признавала, что спорные земли в Западных Марках должны оставаться, как и прежде, ничейными, и соглашалась освободить без выкупа заложников, находившихся в английских тюрьмах со времен роковой битвы при Солуэй-Мосс, произошедшей почти десять лет назад. Эрскин насмешливо процитировал английскую преамбулу к договору: «Хотя Англия по праву одержанной победы могла бы законно требовать увеличения своих территорий, король согласен дружески и беспристрастно признать старые подлинные границы, а они должны быть такими же, как перед последними войнами». Так Англия впервые за четыре года съежилась.

Но в то же самое время Англия стала прибежищем новой религии и величайшим соблазном для ее собственных неустроенных дворян — для таких интриганов, как Балнейвс, давно заключенный в Руане, как Кирколди из Грейджа, находившийся, по ее сведениям, во Франции, где получал плату от англичан. Ей принадлежала преданность Дугласа, пусть на какое-то время Максвелл, хотя и обиженный, тоже был на ее стороне. Лорд-канцлер Хантли, стойкий католик, оказывал надежную поддержку, но обладал непомерным честолюбием. Правителя удалось прельстить титулом герцога и должностью во Франции для его наследника, но она знала, что Аррана нелегко будет убедить передать ей бразды правления.