– На такси, – сказала она спокойно. – Я заехала в три ресторана, это четвертый.

– Дом журналиста, ВТО… – стал перечислять Толстяк. – А какой же третий?

– «Пекин», – сказала Аня. – Он любит утку по-пекински.

– Анечка, что вы будете есть? – спросил Михаил. – Ничего, спасибо. Я прямо из-за стола. И вообще, мы с Вадей сейчас уходим. Вы не возражаете?

– Конечно, нет! – сказал все понимающий Семен.

– Ая возражаю! – воскликнул Толстяк.

– И я, – поддержал его Михаил.

– Нет, действительно! – сказал Толстяк. – Почему такая красивая женщина забирает Вадима, когда я лучше его раз в двадцать! Во-первых, я толще…

– Лева, заткнись, – сказал Семен, и выжидательно посмотрел на меня. А я никак не мог понять, почему от Ани совершенно не пахнет спиртным. В ее день рождения! В одиннадцать вечера, когда она – по ее же словам – только что из-за стола.

– Что-нибудь случилось? – спросил я у нее негромко. – Да, – сказала она. – Что?

– Потом скажу. Пошли. Вставай.

Но я сидел. Она ушла со своего собственного дня рождения. Бросила мужа, гостей и помчалась по всей Москве искать меня. Но зачем это все? Зачем устраивать еще один водевиль или драму и ломать ей семейную жиэнь? Ведь я все равно уезжаю.

Конечно, она прочла мои мысли – она знала меня слишком давно, чтобы не уметь читать на моем лице. И поэтому она пошла ва-банк.

– Ты можешь хоть раз в жизни выполнить мое желание? Не свое, а мое? Хотя бы сегодня! – сказала она и повернулась за поддержкой к Семену, Михаилу и Толстяку: – Ребята, сегодня у меня день рождения. Вы можете сказать этому идиоту, чтобы он оторвал, наконец, свою задницу от стула? Особенно, если его просит единственная стоящая женщина в его е… жизни! Налейте мне водки, в конце концов!

Начинается, подумал я. Но Аня тут же взяла себя в руки. Вращая тонкими пальцами ножку рюмки с водкой, она сказала, усмехнувшись:

– Вы знаете, почему он на мне не женился? Потому что я алкоголичка? Нет, конечно! Да и какая я алкоголичка! У меня прекрасный муж, сыну восемь месяцев, работа… Вадя, ты знаешь, что у меня уже есть сын? – и, не ожидая моего ответа, продолжила: – И не потому, что я антисемитка, это тоже глупости. Мой муж – еврей! И тут она всем корпусом повернулась ко мне: – Ты знаешь, почему ты на мне не женился, дурында? Потому что ты не умеешь брать. Ты не знаешь, что когда ты берешь у людей – не воруешь, а берешь, что они тебе сами дают, – то ты их этим спасаешь. Скажи ему, ребе! – потребовала она у Семена. – Я права? – Абсолютно! – подтвердил Семен, сын раввина. – Спасибо… – устало сказала Аня. И подняла рюмку: – Ле хаим, евреи!

Они выпили, а я сидел, тупо глядя перед собой в белую скатерть стола. Все, что она сейчас сказала, было, наверно, правдой.

А она поставила пустую рюмку и повернулась ко мне: – Мама хочет с тобой проститься. Я обещала привезти тебя. – В одиннадцать вечера?– удивился я.

– Ничего. Она ждет. Утром она уезжает в отпуск.

Перед зданием «Литературной газеты» в Костянском переулке оглушающе гремели отбойные молотки. Рабочие вскрывали мостовую, грохот и пыль летели на несколько кварталов в округе. Я выскочил из такси возле ремонтного барьера, сквозь пулеметный треск отбойных молотков пробежал по разбитому асфальту, как по льдинам в ледоход, и нырнул в фойе «Литературной газеты». Здесь, как и во всех советских учреждениях, тоже торчал вахтенный охранник. Но на мне была бирка «INTERNATIONAL PRESS», и я беспрепятственно прошел к лифту.

И оказался в редакции газеты, которая тридцать лет назад опубликовала мою первую статью и в которой я потом печатался десятки раз.

Но сейчас у меня не было времени на сантименты, я поднялся лифтом на пятый этаж и толкнул дверь с табличкой «М.Ю. КНЯЗЕВА» – та самая Князева, с которой три дня назад я столкнулся в Доме кино на заседании оппозиции советского парламента. Двадцать лет назад мы с ней в обнимку ходили в редакционное кафе, а теперь ее секретарша встретила меня точно так, как секретарша Андрея Смирнова: – Марина Юрьевна занята. Вы кто? Я мысленно выругался сразу на двух языках – и по-русски, и по-английски. Черт возьми, все мои московские приятели обзавелись секретаршами, ассистентами и персональными кабинетами, а я как был бездомным в России, так и остался бездомным – даже в США при всех моих книгах на двенадцати языках! И, возможно, дело тут не в режимах и социальных системах, а просто в моем е…характере.

Я назвал секретарше свою фамилию и тут же услыхал громкий крик из приоткрытой в кабинет двери: – Вадим, заходи!

Я шагнул в кабинет. Марина Юрьевна действительно была занята – она варила кофе по-турецки на маленькой плитке в медной джезве. При этом она одновременно говорила по двум телефонам и кивком головы показала мне на кресло. Я сел, огляделся. Все стены – в книжных полках со словарями, справочниками, энциклопедиями и газетными подшивками, рабочий стол завален свежими типографскими оттисками и отпечатанными на машинке статьями. Сбоку от письменного стола, на низком столике – пишмашинка «Олимпия». Все-таки примечательно, насколько отличается журналистская техника в разных странах, подумал я. Шесть лет назад несколько европейских издателей пригласили меня в Европу, это был рекламный тур для моих «KGB's dogs», и мы с Лизой побывали тогда в Голландии, Бельгии, Англии, Норвегии, Франции, ФРГ и Израиле. И уже тогда, давая интервью в модерновых редакционных офисах голландских, бельгийских и норвежских газет, я видел у них компьютерное оборудование, аналогичное американскому, то есть то, что нашим русским газетам в те годы и не снилось. А в Лондоне, этой всемирной Мекке литературы и журналистики, в редакциях Times и Guardian журналисты сидели все вместе, в одном зале, в жуткой тесноте, и печатали свои статьи на допотопных механических «Ундервудах», про которые мы в СССР давно забыли. Таким образом, уровень технической оснащенности советской журналистики я бы расположил между америко-голландским и британским: хотя у советских журналистов нет компьютеров, но зато у них есть отдельные кабинеты. Как у Князевой.

Невольно прислушиваясь к ее телефонным разговорам, я понял, что на одной линии у нее Нью-Йорк, собкор «Литгазеты» по США, а на другой – Кремль, пресс-бюро во Дворце съездов. При этом с Нью-Йорком Марина говорила нормальным голосом, а в Кремль ей приходилось кричать, потому что слышимости почти не было.

То разговаривая, то крича, Марина одной рукой налила мне чашку кофе, потом ладонью прикрыла нью-йоркскую трубку и сказала:

– Извини, у нас сегодня бардак – мы же выходим по средам. – И снова в трубку: – Алло! Фотографию Миши Барышникова мы уже дали в прошлом номере. Но если б ты мог взять у него интервью… Он сказал недавно артистам своего театра, что ощущает потребность переоценки прожитого. Что он имел в виду? Попробуешь? Ну, пока. – И закричала во вторую трубку: – Алло! Алло! Кто сейчас выступает? Опять Горбачев?! Что-нибудь толковое? Я говорю: толковое что-нибудь? Ч-черт? – и она в сердцах брякнула трубку о телефон, сказала мне: – Ну, ты представляешь? Кремля не слышно! Дожили! Я не знаю, как он думает перестраивать эту страну, когда тут даже телефонные линии прогнили! Как ты живешь?