– А… как насчет его участия во всем этом?

– Ему страшно, вот он и молчит как рыба. Подозреваю, что он панически боится этого Дюбуа. Тот еще тип, по словам моего приятеля, малолетний преступник с большим послужным списком. Вот я и хочу, чтобы они все знали, что могут столкнуться с неприятностями посерьезнее, чем этот парень.

– Чтобы они все знали, – повторила Жислен. – Они?

– Вы же понимаете: первое, что сделает ваш брат, – он расскажет этой четверке, что ими интересуется полиция, и не только школьная полиция, и что один из них пошел на попятный. Каждый, конечно, скажет, что это не он… обычное дело… и все начнут гадать, кто из них предатель. Если я прав, все станут подозревать друг друга, а про себя думать: «Может, и правда опасно, если я буду лгать, выгораживая Дюбуа? Пожалуй, это похуже, чем от него схлопотать». Я также считаю, что будет полезно, если они начнут говорить об учителе Эстевесе и о том, что ждет его. Неужели им всем чужды эмоции? Я вижу, что Филипп не такой.

– Я знаю, что он не такой… – Жислен осекается, о чем-то задумавшись… И вдруг словно взрывается: – Все гораздо хуже, Нестор! Он трус! Он еще ребенок! Он пресмыкается перед… мерзкими хулиганами вроде этого Дюбуа! Он боится их больше самой смерти… и тем сильней его притягивает их вульгарная крутизна, он лезет из кожи вон, чтобы им понравиться! Я уверена, стоит ему отойти, как они начинают над ним потешаться, а он все равно смотрит им в рот. Пугает ли его перспектива ареста за лжесвидетельство? Боится ли он того, что с ним может случиться в тюрьме? Будет ли он испытывать угрызения совести, если мистера Эстевеса, не без его помощи, упрячут за решетку? Да! Но все это ничто по сравнению со страхом перед этими парнями, перед Дюбуа и компанией. Они для него – идолы, потому что ему далеко до их крутизны и жестокости! И в эту минуту он весь дрожит при мысли о невыразимом ужасе, который они ему устроят, если он их предаст. Хуже, чем невыразимом… непредставимом. Для него это и есть ад! Он ребенок, Нестор, жалкий маленький мальчик!

Она стиснула челюсти, уголки губ опустились… подбородок задрожал, как лист на ветру… а из глаз заструились…

:::::: Да? Нет? Обнять за плечи… утешающий жест, ничего более? Да… утешить девочку.:::::: Что он и сделал.

Они стоят бок о бок, его рука на хрупких плечах. Жислен опускает голову, а когда поднимает, чтобы на него посмотреть, то ее лицо оказывается совсем близко. За его жестом, как бы говорящим «ну-ну, выше голову», следует настоящее мужское пожатие, отчего ее лицо еще больше приближается. Оно выражает извечную мольбу о помощи.

– Не переживайте. Если надо будет разобраться с Дюбуа, я возьму это на себя. – Звучит тихо, но вполне весомо.

Не сводя с него глаз, Жислен как будто выдыхает:

– Нестор…

Ее губы слегка раскрылись. Они его гипнотизировали.:::::: Нестор! Побойся бога, это полицейское расследование! Но она меня откровенно завлекает! К тому же ей необходимы участие и защита. Так? Так. Я всего лишь привожу ее в чувство. Верно? Верно.:::::: Они настолько сблизились, что он видит лишь один глаз, практически над самым носом…

Звук поворачиваемого ключа в замке входной двери, всего в трех метрах от них. Ой! Они оба отпрянули. Рука Нестора, предательски обнимавшая девушку, падает как плеть, шлепнув его по бедру.

Дверь в гостиную открывается. Перед ними стоит высокий стройный пятидесятилетний Филипп… так, по крайней мере, показалось… он кажется огорошенным и смущенным… как и Нестор. Все трое на мгновение застывают… Ужасно неловко! Мужчина в распахнутой на груди голубой рубашке и синем блейзере. Блейзер внушает молодняку смертельный ужас как материальное воплощение «человеческого достоинства»!

Жислен предельно осторожно начинает:

– Папа, это офицер Нестор Камачо, который интересуется… ты видел Филиппа? Он буквально только что ушел!

:::::: Это она к чему? Что мы здесь вдвоем не больше минуты… О господи! Она так выкручивается?::::::

Мысли в голове Лантье-старшего путаются, и сам он путано ищет разумное объяснение этому визиту.:::::: Тот самый Камачо, мать честная! К нам пожаловала знаменитость! Но почему он стоит так близко к моей дочери? Почти нос к носу. И лица такие красные. И такое смущение на лицах. Что я должен делать? Сердечно пожать ему руку? Филипп был здесь… и что? Приветствовать гостя… поблагодарить славного офицера Камачо… за что, спрашивается? Уж не распускал ли он здесь руки? Вдруг этот фрукт позволил себе вольности? Почему меня никто не известил о его приходе? Ишь ты… как под футболкой поло играет мускулатура. Он ведь получил медаль! О нем пишут газеты, и на телеэкране показывают его подвиги. Можно сказать, звезда. Но разве это дает ему право клеиться к Жислен? Она ведь ребенок! Чертов кубинец! Кубинский коп! Каким ветром его сюда занесло? Qu’est-ce que c’est? Quel projet fait-il? Quelle bêtise?[28]Что происходит?!::::::

Около половины седьмого Магдалена отпирает входную дверь своей квартиры-прикрытия, то есть официальной жилплощади, которую она снимает вместе с Амелией, перешагивает через порог и… «ааааааааа!»…выдыхает гораздо громче, чем хотелось бы. Из гостиной доносится мужской голос: «Минуточку… я, кажется, не сказал, что это противозаконно, хотя…» Его перебивает другой мужчина: «Это не меняет сути. Ошибка или, как вы выразились, грубая ошибка подразумевает…» Собственно, уже на словах «я, кажется, не сказал», произнесенных зычным и весьма недовольным тоном, она догадывается, что это Амелия смотрит какое-то вечернее шоу на своей огромной плазме.

Голоса вдруг превратились в едва слышное «блаблабла», потом – хохоток и снова «блаблабла», и в дверном проеме появляется Амелия в футболке, джинсах и балетках. Голова склонена в одну сторону, а губы вывернуты в другую и наверх, отчего почти закрылся глаз… такое приветствие с издевочкой.

– И что это значило?

– Ты о чем? – не понимает Магдалена.

– Этот твой стон. ¡Dios mío!

– Ах это! То был не стон, а выдох со стоном.

– Выдох со стоном. Ну-ну, – говорит Амелия. – Надо ли так понимать, что он вырвался из самого сердца?

Магдалена закатывает глаза, как человек, чьи силы на исходе, и с горечью отвечает:

– Откуда-то оттуда. На ум приходит сразу несколько мест.

Огибает Амелию и, буквально рухнув на диван, снова выдыхает-стонет:

– Ааааааааа! – И смотрит на развернувшуюся к ней подругу. – Норман… не знаю, сколько еще я смогу выдерживать нашего «чудо-доктора». – И в деталях рассказывает о его поведении на «Майами-Базель». – Он только что не тыкал носом Мориса Флейшмана в разную порнуху, чтобы держать его и дальше на коротком поводке ради собственного позорного продвижения по социальной лестнице, а ведь это неэтично… мягко говоря… по отношению к Морису это жестоко.