– Что это? – спросил Бруно.

– «Иль Карделлино», – ответила Эжени.

У Бруно было такое чувство (которого он, впрочем, не смог бы описать), что «Карделлино» потихоньку вытесняет из его сознания всю эту гремучую и дремучую музыку («пластиковую музыку», как сказал бы Якоб Швальбе), звучавшую сегодняшней ночью. Пластиковая музыка сопротивлялась, конечно, она не желала уходить, но Вивальди был сильнее, и эта музыка испарилась, выплеснув на прощанье несколько дремучих аккордов.

– Вас оставить ночевать? – спросила Эжени.

– Да, – обрадовался Бруно.

– Нет, я в том смысле, что вам, может быть, негде ночевать? – поправилась Эжени. – Если у вас есть квартира, то, конечно, лучше, если вы поедете домой.

– Да, – отозвался Бруно настолько упавшим голосом, что Эжени сочла нужным добавить:

– Но вам не обязательно сразу уходить, мы можем выпить еще по чашечке кофе.

Однако кофе не было. Эжени долго искала в кухне, но так и не нашла ни кофе, ни чая, ни даже кусочка хлеба. Лишь в холодильнике нашлось полбутылки прокисшего молока.

– Это все равно пить нельзя, – сказала Эжени, выливая молоко в раковину.

Тогда-то Бруно и узнал, что означала ее сегодняшняя вечеринка: это были поминки по последнему пфеннигу из тех денег, которые были выплачены ей при переезде в Берлин в качестве подъемных.

– И что же теперь? – спросил Бруно, напряженно размышляя, как помочь девушке, попавшей в столь трудное положение.

– Теперь ничего, – ответила Эжени – Я очень хочу спать и, наверное, пойду лягу.

– А утром?

Эжени пожала плечами.

– Наверное, мне надо было подумать об этом раньше.

– Давайте я поговорю с герром Крегелем, – сказал Бруно, принимая глубокомысленный вид.

– А кто это – герр Крегель?

– Мой начальник.

Поскольку пить Бруно снова начал не так уж давно, он не знал, где найти в Берлине такое кафе, которое было бы еще (или уже) открыто в это время суток. Поэтому он привез Эжени на Эльзенштрассе.

– У вас здесь магазин? – спросила Эжени.

– Тс-с, – заговорщически сказал Бруно. – Сначала надо поговорить с герром Крегелем. Он придет в девять.

Бруно сварил Эжени кофе, а себе принес из подвала две бутылки пива. Сорвав крышечки голыми пальцами (коронный трюк Бруно), налил пиво в бокал и с наслаждением принялся пить. Жажда у Бруно нарастала постепенно, примерно с той же скоростью, как опадала пена в бокале, и в тот момент, когда жажда достигала апогея (Гюльденберг недаром сказал как-то: Бруно – отличный пример того, что умение пить – это тоже великое искусство), он щедро вливал его себе в глотку, держа крохотный полулитровый бокал двумя огромными пальцами и далеко отставив мизинец. «М-мм! – произносил затем Бруно, ставя опустевший стакан на стол. – Первый глоток – всегда самый вкусный».

Когда Кессель в девять утра пришел в отделение, ему ничего не оставалось, как принять Эжени на службу. Всякий, кто имел возможность более или менее оглядеться в квартире, без труда мог догадаться, чем тут занимаются. У Эжени была такая возможность. Необычный способ вербовки нового сотрудника, примененный Бруно, приобрел в отчете Кесселя вполне приличный вид: он написал, что ответил на объявление, которое Эжени дала в газете, что проведенное расследование показало… и так далее. Ответ из Пуллаха пришел, когда Эжени уже давно работала на Эльзенштрассе – или, лучше сказать, когда она давно уже стала полноправным членом коллектива: ее утвердили.

Эжени оказалась настоящей находкой. Нет, она не отдавала службе все свое время и силы, как фрау Штауде в А-626, но любая работа как-то сама собой получалась у нее настолько хорошо, что Кесселю почти не приходилось тратить слов на объяснения.

– В вас, Евгения, словно живут два разных человека, – часто замечал Кессель.

В обычной жизни она была забывчива, небрежна и почти неряшлива, на работе же дисциплинированнее и аккуратнее ее было не сыскать. «Сама не знаю, почему так получается, – признавалась Эжени. – Может быть, потому, что мне за это платят. Не знаю…»

В обычной жизни она тратила деньги с беззаботностью сумасшедшего или младенца, а на работе вела обе бухгалтерии, то есть кассу собственно отделения и кассу магазина, с прямо-таки педантичной точностью.

Свою личную жизнь, нередко бурную, она раз и навсегда отделила от жизни служебной. Ни один из ее часто сменявшихся поклонников никогда не появлялся на Эльзенштрассе, об этом и речи быть не могло, и никто никогда не звонил ей по телефону; лишь иногда, когда волны сердечных бурь начинали принимать угрожающие размеры, она позволяла себе сама позвонить кому-то. В таких случаях она говорила: «Бруно, выйди, я буду разговаривать», – после чего Бруно послушно выходил, обычно в магазин к Кесселю, пряча глаза.

– Послушайте, Бруно, – говорил тогда Кессель, – разве может такой великан, как вы, двухметрового роста, плакать оттого, что некое существо ростом всего метр шестьдесят решило поговорить по телефону?

– Я и не плачу, – бормотал Бруно, – это все пиво.

Работа в отделении А-626/1 распадалась на две независимые части: а) секретная работа и б) работа, служившая прикрытием для секретной, то есть в данном случае магазин. Часть «а» распадалась еще на две части: 1) радиодела и 2) работа с информаторами V-2022 и V-2411, они же Хирт и фон Примус.

Радиоделами Кессель не занимался. Каждые три-четыре дня из Мюнхена приезжал курьер и привозил ролики с перфолентами, которые Бруно должен был вставлять в один из аппаратов и время от времени следить за ними. Ролики, которые Бруно вынимал из других аппаратов, курьеры увозили с собой. Для Кесселя все это оставалось книгой за семью печатями. Однако Эжени это заинтересовало, и Бруно понемногу объяснял ей, что и как надо делать. «Это хорошо, – однажды заметил Кессель, – По крайней мере у нас будет человек, который сумеет все сделать, если вы, к примеру, заболеете».

– Кто? Я? – удивился Бруно.

– Ну, или в отпуск уйдете, – сказал Кессель.

Бруно только хмыкнул.

В сентябре Кессель хотел послать Бруно в отпуск, но тот отказался. Кессель рисовал ему заманчивые картины: он мог бы, например, объехать кабаки всей Германии. От Шлезвига на севере до Фюссена на самом юге – времени будет целых три недели. Бруно не захотел. – Я лучше в «Шпортеке» посижу, – сказал он.

Вести обоих информаторов полагалось Кесселю. С герром Хиртом хлопот было мало. Раз в два-три месяца он приезжал в Берлин поездом из Праги, шедшим по территории ГДР, и приносил коротенький отчет о своих дорожных впечатлениях. В нем перечислялись номера электровозов, тащивших поезд, названия станций, куда поезд пришел с опозданием, а также величина опоздания, наличие или отсутствие дефицита продуктов в вокзальных буфетах и тому подобные вещи. Лишь изредка Хирт упоминал о платформах с танками или вагонах с солдатами, замеченных на такой-то станции.