Голова прикованной Твари в клочковатом ореоле спутанных, не по-старушечьи роскошных бронзовых волос бессильно поникла на тонкой морщинистой шее, завалившись на худенькое плечико изможденной щекой. Она потеряла сознание, но живот жил уже отдельной жизнью, колыхался в судорогах, пузырился и втягивался между звеньев пережавших его цепей, пульсировал в участившихся схватках.

На это невыносимо было смотреть даже в видении. Отвращение рвало душу.

Люди спешили умертвить ее, пока Тварь не разродилась. Горящие стрелы подожгли солому и сухой хворост: казнившие страшились подойти близко. Они напряженно замерли, не погасив факелов, готовые жечь, кромсать, рубить, топтать то, что вырвется из монстра.

Костер занялся жарким пламенем, живот Твари содрогнулся и вполовину опал, выпустив родовые воды и загасив вспыхнувший было огонь. Измученная старуха подняла обезображенную голову с тлеющими волосами и пронзительно глянула сразу на всех сквозь клубы смрадного дыма. И послала им легкий смех, приоткрывший белоснежные зубы.

К кострищу с отчаянным криком кинулся кишащий людской рой, мельтеша факелами, копьями, вилами, мечами. В старушечий живот вонзились первые стрелы, заставив ее содрогнуться. Полетели копья и факелы, брызнули сгустки крови и слизи. Куколка ниги уже не кричала, словно перестала ощущать боль. Тело ее содрогалось от ударов. Снова вспыхнул огонь. И вдруг она улыбнулась сквозь судорогу боли нежно, по-матерински, прощая.

Она чуть повернула голову и посмотрела в меня огромными печальными глазами, на дне которых дрожала такая невероятная столетняя мука, что эта, последняя, в костре, была избавленьем, была осуществленной надеждой. Она заглянула в мою глубину золотисто-теплыми глазами нищенки, ждавшей меня у всех семи врат Гарса в то далекое утро моей уходящей жизни. «Возьми, Госпожа!» И сквозь агонию, века и пламя отдала мне последнее дыханье, и спокойная радость была на ее величественном измученном лице: «Только ниг может уничтожить нига. Только ниг».

Я бережно приняла ее вздох, спрятав в золотое марево, на миг озарившее мою вечную ночь. Слишком поздно, Ульрида. Это сокровенное знание, за которым так долго и кроваво охотились пробужденные, эта тайна смерти нигов, – давным-давно известна как прописная истина. Что нам до того, что боги могут уничтожить богов или демоны демонов? Бессильное знание, которым человек не может воспользоваться. Безнадежное. Люди ждали совсем другого. Я не буду их разочаровывать…

– О Ульрида моя! – нараспев причитала Олна. – Эти Твари опьянены были убийством, эти звери не напились твоей крови, эти мерзкие ненасытные черви не надышались дымом горящего тела. Они пытались поймать меня, когда я перед ними появилась, меня! Ту, которая вольна призвать все силы этого мира! Но я отомстила!

Я увидела, как началась месть Олны за смерть Ульриды. Она слетела на площадь, как черный смерч. Она вырывала мечи и топоры вместе с руками и раскраивала ими черепа. Она вырывала детские сердца прямо из груди, превращала человеческие внутренности в змей. Площадь была багровой от крови. Цепь снежноволосых людей встретила Тварь перед дворцом, пытаясь окружить ее кольцом сияющих смерчей. Я догадалась, что это ведуны с их таинственными рандрами. Тварь вырвалась и сдула их, как пушинки с одуванчика. Она взметнула угли костра, на котором погибло ее семя, и выжгла ими глаза людей, которые бежали по тесным улочкам, но не могли убежать от яростной Твари. Она была везде, круша стены и крыши, вырывая деревья и сметая ими людей в кровавое месиво. Никто не мог ее остановить. Город пылал. Аруна, столица орантов, погибала на моих глазах.

Я слепыми глазами видела Тварь и в прошлом, и в настоящем. Она бесформенным багровым облаком пылала в моей вечной тьме. Она металась вокруг меня кровавым стервятником, бешеным от страшных воспоминаний. И рокотала гневно:

– Я остановилась только тогда, когда поняла, что вся гнилая кровь всего этого человеческого мира не зальет моего горя, не уплатит мне цену. Остановилась и прокляла выживших. Бесплодной будет та земля, которая вырастила этих извергов, бесплодными будут те, кто сумел в тот день выжить. Они будут бежать из этой земли, а она будет бежать за ними и настигать их на каждом шагу. До самого последнего часа будут они помнить тот день. И сбылось мое проклятие.

Тварь в ярости брызгала слюной, и под ее вопли передо мной разворачивалась страшная и грандиозная картина гибели народа. Рассеялись в пыль города орантов, реки высохли, сады умерли. И плоть и дела их стали пустыней. Они надеялись спастись и бежали за моря, в другие народы. Но не могли смешаться. От их браков не рождались дети. Следом за ними шла пустыня и поражала цветущую землю, как ржа. И уже никто не осмеливался дать им кров и тем самым взять кровь Ульриды и проклятие Твари на себя. Их гнали отовсюду как прокаженных. Уже не Тварь, а сами люди убивали их, и сами люди извели этот род с лица земли. Мой род.

С рычанием, наперегонки я гнала свору сквозь лес и ни разу не наткнулась на ветку. Я ловила время, но его словно не было: дни и ночи слились в одну бесконечную ночь. В голове вспыхивали пронзительные молнии, вспарывая мою вечную ночь. Это было счастье. Ночь можно было порвать! Порвать, убить, растерзать! Мне хотелось крушить, рвать стволы, но лес расступался, укоризненно шумя. Или, дождавшись, когда я достаточно разгонюсь, подло подсовывал гигантский дуб на сотни раз исхоженное место, ставил туда, где его еще вчера не было, и остужал мой пыл знатным ударом.

Однажды дуб треснул. И лес перестал подшучивать. Он стал меня коварно ловить, сплетая мгновенные сети ветвей, свивая ловушки корней. Это была хорошая идея. У деревьев нет теплой мерцающей крови, но есть движение ветра, звук осыпающихся листьев, ломающихся веток, рвущейся под корнем почвы и запах.

Игры с лесом стремительно кончились, не успев начаться. Я проходила его ловушки – корни, ветви, стволы – насквозь. Когда хотела. Лес становился неощутим, исчезал, как не было, и я ловила руками только влажный, пахнущий лесом воздух… или это я исчезала и становилась неуязвима для плотного мира?

Тогда я поняла, что изменилась настолько, что перестала быть человеком. Только разум человеческий еще тлел, еще боролся за себя. За Радону.

Вместе с отчаянием пришло ожидание. Скоро это кончится.

Вместе с ожиданием пришел вещий сон.

Владыка быстрыми шагами вымерял диагональ полуподземной комнатушки с убогой мебелью по углам, как будто от длины диагонали зависела длина его собственной жизни. Результат измерений его не устраивал: тонкие губы кривились, брови грозно сошлись на переносице. Резко развернувшись, так, что крыльями распахнулся богато отделанный мехом зимний плащ, открывая на груди золотое ожерелье с прозрачным камнем, вельможа еще раз промерил слишком короткую прямую. Снова взметнулась белоснежная шевелюра, старившая тонкое властное лицо. Руки его, украшенные только массивным перстнем с необычным двуцветным камнем, слегка дрожали, теребя какой-то пергамент.

Вдруг он замер, словно прислушался к чему-то в себе, и его лицо утратило малейшие признаки беспокойства, разгладившись в холодную непроницаемую маску. Вошедший Альерг застал, как обычно, сурового, с чуть презрительным взглядом, совершенно невозмутимого Владыку.