Зубы, губы, весь рот миссис Гау присасываются к Кристиановой шее. Комнату наполняет шум дыхания. Но уши бдительно прислушиваются, не слыхать ли еще каких звуков. Не бьется ли, скажем, в дверь чужое плечо. Не кричит ли кто. Эй, какого дьявола ты себе позволяешь, зачем ты заперся с моей женой. Чтобы полюбоваться американским флагом. С новейшими звездами, какие на нем появились, одна для черных, одна для бурых, одна для желтых и десять для белых. Прочие для всех остальных ничтожеств. Вывесь его на переднем крыльце, пусть соседи увидят, в какой, черт возьми, стране мы живем. Вон там, дальше садик какого-то ублюдка с патриотической скульптурой, вот это и есть Америка. А тот сукин сын, который шторы опустил, небось считает, что он в Минске. Потому как вокруг столько ирландцев, немчуры да румын, что ни на кого нельзя положиться. У той же мисс Мускус родители венгры. Я ее все-таки поимел. Для вящей славы моей страны. В лучшем Вайновском гробу. Ощущение было такое, будто нас в нем везут на велосипеде с оплетенными красным, белым и синим спицами и с креповыми флажками. А сзади шагает любительский оркестр. Так основательно мы растрясли этот ящик. Дело было четвертого июля, снаружи хлестал дождь. Охлаждавший жар наших сплетенных тел. И размочивший в городе все картонные украшения. Мне часто снится мисс Мускус. Марширующая, кружась и бия коленями в барабан. С жезлом она способна творить чудеса, но господи боже мой, что она творила с моим скипетром. Джордж однажды позвал нас обоих в покойницкую. Сказав, гляньте, какой у этого малого хер. И мисс Мускус вся покраснела. Вайн тоже. И Чарли. И Фриц. А я лишь подумал, ничего себе. И записал размеры в книжечку, куда заношу рекорды. А седоголовый Джордж все никак не мог успокоиться, оттого что увидел такую громадину. И где бы ты ни был. Живой или мертвый. За тобою следят глаза. Собирая по крохам фактики. Пряча их, как прячут скелеты в одежном шкафу. Из которых они клацают челюстями. Ибо им не терпится уничтожить остатки гармонии, по всей стране, от побережья до побережья. Полети по скоростному шоссе и увидишь, что всем насрать на то, откуда ты взялся, пока они думают, что ты важная птица и сам знаешь, куда тебя несет. Нога на акселераторе. Мили одна за другой с грохотом валятся под колеса. Все твои беды уносятся прочь. А ты мчишь через Соляные Равнины и на номерном знаке твоем всего две-три цифры. На моем так и вовсе значится ноль, когда я, прикинувшись психом, на своих двоих слоняюсь по улицам. И задаю вопросы дамам, гуляющим без кавалеров. Когда вы в последний раз совершили адюльтер. Случилось ли вам при этом оголодало облизывать его лицо. Обращая к собственной выгоде его молодость и красоту. Подавая безобразный пример собственным деткам, лежащим в постельках на втором этаже. Изящная, смуглая, хрупкая. Все бы сложилось чудесно, если б я знал ответ на главный вопрос, стоящий перед этой страной. Кто тот большой человек, что сидит, притаясь, там, куда стекаются все неправедно нажитые богатства. Курит сигару, развалясь в просторном кожаном кресле. Без печали и радости слушая, как Хор Мормонской Обители славит непорочность высокими голосами. Привратник из дома напротив сказал, жаркий нынче денек, и это была чистая правда. Которой больше вам никто не поведает. Ни по какому поводу. По утрам я сидел у окна моей вест-сайдской конурки, наблюдая людей, что рылись в отбросах. Завидуя пылу, с которым они выбирали себе ночные горшки. И даже пианино, на которых вполне можно было играть. Какой-то прохвост с рыжими лохмами по самые плечи битых два часа просидел, порхая пальцами по клавиатуре расстроенного кабинетного рояля, которым он перегородил тротуар. Выброшенного тонким ценителем музыки. Я знаю, мне пора уходить. Прощайте. Прощайте. Под звон фонтана, спрятанного в ваше тело. Миссис Гау. Так говорят мои часы, поймавшие луч света. Идти просить пособие на бедность. Спасите мою душу. Затерянную в Куинсе. Запуганную леденящими душу ужасами. Миссис Гау. Не расплетайте рук. Не отпускайте меня. Чтобы я не уплыл за океан. И не умер вдали отсюда. Но если я не сделаю этого, я обречен. Поскольку песня моя никому не нужна. И мне остается одно, дожидаться смерти, слоняясь по улицам. Глядя, как мимо в машинах проезжают живые. Когда-то здесь от крыльца к крыльцу таскался точильщик. Звенел в колокольчик. Возвращал вам заостренное лезвие. Копил деньжата. И накопил их целую гору. На которой ныне лежит распятой моя Фанни Соурпюсс и остывает под снегом своих лыжных курортов. Грудь у нее, как у вас ягодица, такая большая. Может сделать меня богатым, одним росчерком пера. Говорит, что ее купили, а теперь она вправе сама покупать. И я, нестерпимо страдая, обитаю в этом раю. Мне было двенадцать, и был я тощ и уродлив. И всего через ряд от меня сидела за партой Шарлотта Грейвз, единственная девочка, которая любила меня. Хоть все и твердили, что я едва ли не главная бестолочь в классе. Немногим лучше Дергунчика. Объявленного полным тупицей. И посаженного на последнюю парту в последнем ряду. У него была грязная шея и уши в каких-то чешуйках. И я пошел посмотреть, что его обратило в такого тупицу. Дом их стоял на холме. Я удивился, увидев, что вся лужайка у них завалена сломанными холодильниками. Высвистел его на улицу и спросил, зачем они вам. Он ответил, а вдруг когда-нибудь пригодятся. Мне это показалось дьявольски умным. И я понял, что на самом деле ни он, ни я далеко не тупицы. Скоро поднимется солнце, озаряя ярко-бурые кроны дубов. Осень. И прежде, чем меня постигнет крушение. В виде кары за адюльтер, совершенный мною на этой тенистой улочке. Я в слабом проблеске любви и страдания высеваю малое семя. Все завершается, не успев даже начаться. О боже, Корнелиус, я не могу остановиться, я кончаю. В жизни мне не было так хорошо и так гадко сразу. Когда я снова увижу тебя. И испеку тебе яблочный пирог.

Ответь

Тихие ночные часы. В которые слышишь, как в нескольких кварталах от тебя проезжает машина. Миссис Гау укладывает трубку на телефон, который тут же начинает звонить. Слышится отчетливо различимый с другого конца комнаты. Голос Фани Соурпюсс. Чарующим тоном спрашивающей. Ты кто такая, манда. Где мой муж.

Господи, да где я только за это время не побывал. Проехался на катерке вокруг Манхэттена. Любуясь видами. В полном обалдении дважды обошел кругом занимающий целый квартал Женский Дом Предварительного Заключения. Слушал, как бабы орут сквозь решетки на окнах. Эй, блондинчик, чего зеваешь, сосало, заходи, перепихнемся. Совершил экскурсию по Зоосаду в Бронксе. Хотел посмотреть, на кого похожи остальные животные. Видел, как кобра, сидящая за стеклом, плюется ядом в зевак. Стараясь их ослепить.

Здесь, в Форест-Хиллс, миссис Гау держит трубку подальше от уха. А трубка орет, так что слышно во всем Куинсе. Мне нужен Корнелиус, сука, кто ты такая. Затем телефон с громким щелчком умолкает. И миссис Гау, поставив на Говардов проигрыватель пластинку. Приникает ко мне. Я замечаю, что судя по голосу, это моя прежняя квартирная хозяйка, совершенно сумасшедшая баба. А миссис Гау сообщает, что к ней вернулось присутствие духа, хотя, конечно, их с Говардом жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. И когда она говорит, пожалуй, это ужасно грустно, ты так не думаешь. Я щиплю ее за сосок. А она меня за солоп. И мы внимаем симфонии. Пока ее сочная, как созревший виноград, пикантная попка ходит взад-вперед, словно шатун. И подошвы туфель щелкают меня по спине. Когда стоны стихают, она, не дав мне времени натянуть штаны, говорит, не мое дело, конечно, но эта твоя хозяйка, нет, я хоть и просила тебя сказать что-нибудь похабное, но таких скверных слов мне еще слышать не приходилось. Впрочем, что-то подсказывает мне: приходилось и не такие. И я лежу, замерев в удивлении. Слишком испуганный, чтобы сдвинуться с места. Но уж начав двигаться, двигаюсь молниеносно. Взвиваюсь, услышав удары в дверь. И вопль: открывай, деревенщина ебаная.