Высовывается проводник. Пора садиться, леди. В поцелуе касаюсь губ. Которые, когда она стряпает, двигаются и жуют. В последний раз прижимаюсь щекой к ее щеке. Даже сострой я самую веселую мину, мне не заставить ее улыбнуться. Как-то, когда я пытался войти в нее, она сказала, что похожа на скалу Гибралтара. И мне захотелось ответить, ты подобна мягчайшему шелку. Ибо такой она и была. В городе высоких домов узнаешь о приходе зимы по завыванию ветра в лифтовых шахтах и странной дрожи, искажающей лица, рядами стоящие вдоль Сорок Второй. Фанни сказала, что в городе водятся шлюшки, готовые за пару долларов лечь под всякого. Потерянные. Мы стоим в середине мира.

— Корнелиус, ты ведь сбежишь, когда я уеду.

— Нет.

— Сбежишь.

— Нет.

— Не засирай мне мозги.

Смотрю на ее лицо. Чуть отвернутое, такое близкое за стеклом. Спокойные губы. Глаза, сияющие от слез. Вагон К начинает двигаться медленно-медленно. Он еще не уехал. Все еще можно вернуть. Вцепись ей в плечи. Держи. Пока она уплывает в твои сновидения. И застывает там. Под стук, с которым поезд уносит последние красные огоньки. И растворяется в темноте.

Поливая

Рельсы

Мочой

В полночь. Кристиан бредет по мерцающему дневным светом ущелью. Мимо витрин, в которых красуется исподнее, годное только для купидонов. Двери отелей смердят одиночеством и смертью. Сверкающие вывески зовут, заходи, мы облегчим твой кошелек.

Кристиан покидает освещенные авеню. Все дальше и дальше уходя в деловую часть города. Пересекая запущенные боковые улочки. Не выпуская из виду теней. Вот еще одна улочка потянулась на запад, в ту сторону, куда уехала и она. Через Скрантон и Алтуну. Или, отщелкивая километры, сквозь Аштабьюлу и Сандаски на озере Эри. Горе не оставит тебя, куда бы ты ни забрел. Пусть даже на эту усеянную бумажным мусором улицу. Где я, минуя одну из дверей. Слышу голос. Простите, огонька не найдется.

У нее такая черная кожа, словно она живет в какой-то другой стране. В которую я прикатил на быстроходном катере и постучал в ее дверь. Говорит, что когда ей становится скучно, она позирует голышом в лиге студентов-художников. Попыхивая сигаретой, произносит, если тебе нечем заняться, я живу вон там.

Поднимаемся по узенькой лестнице. Проходим похожим на гроб коридором. У нее три смежных комнатки. Места рядом с кроватью хватает только на то, чтобы залезть на нее. А садясь на толчок в уборной можно защемить задницу между стенами. Забравшись на стол, она раздевается. Говорит, будь добр, сфотографируй меня, я, видишь ли, эстетка. Встаю за камеру и по команде Эусебии несколько раз нажимаю на кнопку. Она начинает дрожать и приплясывать. Сообщает, что у нее от этих щелчков включается двигатель. И сразу на полную мощность. Я все ощупывал бумажник, пока мы с ней кувыркались среди немытых тарелок. И дожимали друг друга на голых расшатанных досках пола. Когда мы кончили, она сказала, с твоим выговором ты скорее всего не откажешься от чая. Я сказал да, и от поджаренных тостов тоже. Сказал ей, что я безработный актер, и она ответила, во всяком случае, партнера ты чувствуешь. Мужичок. Я была бы не прочь как-нибудь еще раз пройти эту сцену. Дал ей номер вест-сайдского телефона. И думал, спускаясь по лестнице. Что Фанни уехала. Сейчас уже, наверное, к Буффало подъезжает. А я так в ней нуждаюсь. Безутешный, стою на углу двух улиц. Варик и Брум. Поднимаю глаза на вывеску. Написано: Вход в Холланд-Туннель. Вспоминаю маленький путеводитель, читанный мной в детстве. Где-то поблизости располагалось здание Междугородного телефонного узла. Из которого по всему свету ползли телефонные провода. Не удерживай ничего, покидающего тебя. Чтобы можно было вновь устремиться в погоню. А я даже за чаем все думал, что негритянка протянет руку светлой ладошкой кверху и скажет. Двадцать долларов, мистер. Она же вместо этого погадала мне по руке.

Кристиан заходит в бар. Две ступеньки вверх. Единственный на все эти улицы. Запертых и зашторенных зданий. Как говорится, зайди и утопи свое горе в вине. Клюкни с друзьями. Когда тебя одолеет тоска. По ее белым рукам и светлым глазам. А я ей уже изменил. Не смог вынести муки. Расставания с ней. Сражаться, чтобы жить. И не умереть. Только и могу различить из всей будущей жизни — набухшие, синеватые вены моих рук, лежащих на стойке бара.

Кристиан вливает в себя виски стопку за стопкой. Пошатываясь, добредает до неприметной в темном углу телефонной кабинки. Набирает номер Шарлотты Грейвз. Нельзя ли мне тебя навестить. Например, сегодня. Ты спишь, ну прости. А раньше нельзя. Нет раньше субботы никак не получится. Что ж, остается ждать. До конца недели. Чей-то голос рассказывает на другом конце бара, мама родная, вот это было убийство, ей засунули в рот лимонку, так что всю башку разнесло, где зубы, где волосы, ни хрена не поймешь. Лежа и вслушиваясь в удары темнокожего сердца, бьющегося так близко. Я думал, какие слова могу я прошептать в эти жесткие черные кудри. Мешкая с малыми моими печалями. На заре грядущих страданий. Почему мы не можем вернуться к поре нашей прежней любви. Поплевывать с верхушек деревьев, писать в пикниковые ручейки. Бродить с застывшими губами по твердой от мороза земле. Лежа ничком на санках, скатываться с холмов. Греть руки, засовывая их под одежду друг друга. Вкус снега во рту. Варежки на резинках. Может быть, это место не всегда было мусорной свалкой. Дети играли в шарики вдоль сточных канав. И в уличный бейсбол на тротуарах переулков. Столько золота осенью. Скрип пружин ее железной кровати. Вот тебе мои шарики, поиграй. Крупный, красивый таракан с блестящей спинкой тащился по потолку. Думая, наверное, что очутился в Сахаре. Не остановишься, не попьешь. Внезапно она повернула голову с черными лохмами, торчащими в стороны, будто контакты электрического стула, и сказала, я от тебя ребенка рожу. Уж больно основательно ты мне вставил. Я тебе позвоню. Скажу, сколько весит младенец. И не думай, я не шучу.

Еще один голос, прямо за моею спиной. Кристиан оборачивается и видит кивающего мужчину.

— Можно я вас угощу.

— Нет, спасибо, у меня есть все, что нужно.

— Ну, как хотите. Я по-дружески. Хочу, чтобы все были счастливы. Всем должно быть хорошо. Это единственная страна на свете, в которой мне хочется жить.

— А в других вы уже пожили.

— Нет.

— Откуда же такая уверенность.

— Э, приятель, ты чего-то умничать начинаешь.

Кристиан отворачивается к стойке. От одутловатой рожи этого олуха. Который водит себя к водам тихим, хоть и по ним ему тоже далеко не уплыть. Вот он и тонет, распевая свою литанию. У меня замечательная жена. У меня замечательные ребятишки. А зовут меня мистер Премного-Доволен.

— Эй, друг, я могу еще раз сказать. Чего я в других странах не видел.

Кристиан перебирается на другой конец бара. Куда ни пойди. Непременно отыщется тип, источающий оптимизм. И тебе остается надеяться лишь на одно. Что ты, наконец, расплачешься, и слезы хлынут из глаз твоих потоком достаточно бурным, чтобы сбить мудака с ног. Неужели ты не видишь, сукин ты сын, что мне меньше всего на свете хочется быть счастливым на твой манер. Или узнать, какую, черт тебя подери, важную роль ты играл в жизни твоей матери. Да я бы с гораздо большим удовольствием подгримировал тебя для похорон. Когда ты помрешь. Чтобы те, кто увидят тебя в гробу, никогда уже не забыли.