осознаёшь, насколько высоко забрался. В этом и есть магия настоящего счастья: оно кажется обычной жизнью, длящейся вечно. В этом заблуждении и кроется секрет. Счастье — это искусство абстрагироваться. Мне не нужно было подстёгивать себя мыслями о том, правильно ли я живу: счастье было разлито вокруг так сильно, что ничего другого просто не могло существовать. Счастьем светились кирпичи домов.

— Потом мы поехали к морю, так что медовый месяц у нас шёл раньше свадьбы, — сказал я. — Поженились в конце сентября. И до гробовой доски были счастливы.

— Сколько вы прожили?

— Два года, — проговорил я. — М-да, не очень длинная история. Мы даже поссориться не успели. Или я просто не помню.

Кэрол долго молчала, теребя в руке своего мишку на брелоке, растирая его бархатистое пузо, как хотейчика. Часть голубого круга горелки потемнела: кончался газ.

— Почему вы думаете, что это больше не повторится? — спросила Кэрол.

— Потому что теперь я действительно старею. И потому что я не знаю, откуда берётся эта лёгкость. Теперь мне проще одному. Это вывод из практики.

Я подумал: та любовь была не моей. Вика зажгла её, но, когда такие люди уходят, оказывается, что любовь принадлежала только им, была их радиацией, их светом. А кто мы? Осыпь прагматизма, расчётливости, спортивной злости. Мы просто песок, который греется в лучах чужого солнца.

Мне захотелось сменить тему. Я спросил:

— Ну, а ты? Вы с Лисом встречаетесь?

— Не знаю, — Кэрол дёрнула плечами.

— В смысле, не знаешь?

— Когда-то я думала так, но теперь… Он мне как брат. Я бы очень хотела иметь такого брата. Просто он всегда где-то далеко. Я имею в виду, что даже когда он рядом, он далеко.

— Значит, у тебя ещё всё впереди.

Она чуть наклонила голову и сжала губы: «Наверное».

Горелка погасла, и я закинул её подальше в кусты. Кэрол достала из рюкзака фонарь и принялась светить, пока я расправлял сбившиеся спальные мешки, и вдруг закричала:

— Блин! Гениально!

Китайский фонарик, купленный Лисом в Катав-Ивановске, имел USB-разъём. Я раскрыл пакет с эдиковым смартфоном, подключил его и положил на куртку. Мы выключили фонарь, чтобы не тратить батарею, и склонились над чёрным экраном. Несколько минут ничего не происходило, но вскоре снова появился логотип. Кэрол издала ликующий вопль, но я приложил палец к губам. Где-то далеко выл пёс. Телефон ещё несколько секунд грузился и, наконец, предложил ввести код. Я попробовал комбинацию 13579, как на основном телефоне Эдика, и сразу же открылся главный экран.

— Ух ты, — прошептала Кэрол.

В свете экрана её зачарованное лицо было рельефным и жутковатым.

— Послушай, — сказал я. — Тебе лучше не смотреть.

— Не доверяете? Это же я придумала!

— Кать, да мне не жалко, но погиб человек. Мне будет проще защитить тебя, если я сам буду уверен, что ты не знаешь лишнего.

— Да я никому…

— Кать, всё!

Она уселась на спальник и насупилась. Я взял телефон, сцепленный с фонариком, и отошёл в сторону.

В списке контактов значилось 17 абонентов, записанных либо именами, либо комбинациями букв, набранными случайно, например, «Агоршщш». Такие контакты появляются, когда вбиваешь номер на скорую руку, не боясь забыть или спутать абонента.

Одну из головоломок я решил быстро: сообщение в мессенджере от 6 июня из одного слова «Заедешь?» поступило от любовницы Эдика Ани, которую он записал под псевдонимом Санни. С этого телефона он ей и ответил.

Другой важный абонент назывался Стас: с ним Эдик многократно созванивался накануне поездки, один раз набирал 5 июня, а 6 июня отправил сообщение «Смотреть со звуком». Следующее сообщение, скорее всего, содержащее видеофайл, было удалено, как и ответ Стаса.

Их предыдущая переписка была предельно сдержанной и деловой: «Готово», «Когда?», «Не сейчас», «Да, ок» и всё в таком духе. Возможно, детали они оговаривали лично или по телефону, а в мессенджере лишь координировали действия. Я переписал номер Стаса в свой смартфон и на всякий случай запомнил.

Я открыл галерею. Последняя видеозапись была сделана 6 июня, и она была тяжёлой — более гигабайта. Я запустили ролик: картинка дёргалась, шорох одежды звучал оглушительно. Казалось, запись включили случайно. Слышалось дыхание быстро шагающего человека. Я убавил громкость. На экране мелькали трава и деревья. Постепенно картина стабилизировалась: человек шёл через не очень густой лес. Послышался голос Эдика:

— Вот… Здесь… Уже близко. Скоро лес кончится. Там у нас железная дорога.

Чтобы сэкономить батарею, я промотал ролик вперёд: теперь Эдик брёл вдоль железной дороги. Я промотал ещё. В кадре была железнодорожная насыпь, Эдик шумно дышал и осторожно заглядывал поверх неё. Впереди маячили какие-то постройки.

— То самое место… — шумел он в микрофон, нервно сглатывая.

«То самое место» было временной железнодорожной платформой. С другой стороны от путей к ней вёл металлический пандус, рассчитанный на грузовик. Виднелись несколько полукруглых ангаров, ограждённых сетчатым забором.

— Склад, вон погрузчики стоят, вон грузовик, — шептал Эдик. — Людей вроде нет. Вон там ворота, сейчас попробуем…

Он побежал через насыпь к платформе, а от неё — сетчатому забору. На секунду в кадре мелькнула его голова, обмотанная чёрной банданой. Выглядел он, как молодой пират.

Он приложил смартфон к сетке-рабице, показывая территорию и тяжело дыша. Шесть ангаров стояли в два ряда. Знаки радиационной опасности на воротах были нанесены недавно, поэтому бросались в глаза.

Я предположил, что это. В зоне было несколько могильников, куда во время ликвидации свозили загрязнённые материалы разной степени опасности. Я всегда считал, что они похожи на настоящие могилы: большие курганы, поросшие травой. Но эти ангары без сомнения тоже были хранилищами радиоактивных веществ.

Эдик бормотал с нарастающим возбуждением:

— Охренть! Охренеть! Ох-х-хренеть!

Он попытался приблизить картинку, фокусируясь на грузовике в дальнем конце площадке:

— Видно? Видно? — спрашивал он. — Вон там, в кузове.

Он навёл камеру на четыре бочки на платформе военного «Урала».

— Видите? Жёлтое? — шептал Эдик. — Охренеть… Охренеть…

И вдруг я увидел: жёлтый знак в виде стрелы и буквы S — сарматский символ.