«Сей окаянный Бата, безбожник и всесветный возмутитель, – сказано было в доносе, – шайку набрав подобных себе воров и разбойников, намеревался сделать возмущение не только в Бузирийской области, но и по всему Египту, проповедуя неповиновенье властям, отказ от воинской службы и уравненье бедных с богатыми: сотрутся-де межи полей, и земля будет общею, и отнимется именье у богатых, и отдастся бедным. Он же, окаянный, изрыгая хулу на благого бога-царя, суесловит, будто один царь на земле и на небе – бог Ра-Атон».

Донос был сочинен ловко, хотя и безграмотно. Время было смутное. Хоремхэб, наместник Севера, только что отправился в восточную область, Гозен, усмирять восставших израильтян, которые всё мечтали о втором Исходе, и отражать нападенье Синайских кочевников от Великой Стены Египта. Страшные слухи доходили до Узирмара о сумасшествии, самоубийстве или убийстве царя Ахенатона, о новом возмущеньи в Фивах и о предстоящей войне двух соперников из-за царского престола, Заакеры и Тутанкатона.

Бунтовская шайка ложного пророка Баты могла быть первой искрой нового пожара.

Когда привели его, скованного, из тюрьмы в Белый Дом областеначальника, тот велел выйти всем и, взглянув на него, удивился: так непохож он был на злодея. Царя Ахенатона Узирмар видел только раз лет двадцать назад, и если бы сейчас увидел, не узнал бы.

– Как тебя звать? – спросил стоящего перед ним узника.

– Бата.

– А по отцу?

– Божий.

– Да ты что, шутить вздумал? Берегись.

– Нет, я не шучу. Я отца моего земного не знаю; знаю только Небесного.

– Кто ты, откуда?

– Видишь, бродяга. По всей земле хожу, а откуда вышел, не помню.

– Правда ли, что чернь бунтуешь, уравнять хочешь бедных с богатыми?

– Нет, неправда. Бунт злое дело, а я хочу добра.

– Отчего же благого бога, царя, не чтишь?

– Я царя чту, но царь не Бог; Богом будет один Человек на земле.

– Какой человек?

– Люди зовут его Озирисом, а настоящего имени не знают.

– А ты знаешь?

– Нет, тоже не знаю.

– И он будет похож на тебя?

– Нет, солнце на тень не похоже.

– Он-то, что ли, и уравняет бедных с богатыми?

– Он, Он один, и никто, кроме Него! Это ты хорошо сказал, брат мой…

– Я тебе не брат, а судья. Разве не знаешь, что я могу тебя казнить и помиловать?

– Казнишь ли, помилуешь, все от тебя мне дар любезный, – ответил Бата с такой безмятежной улыбкой, что Узирмар еще больше удивился и подумал: «Бедный юрод, на него и сердиться нельзя!»

Долго еще допрашивал, но ничего не добился. Был человек умный и справедливый: понимал, что большая часть доноса ложь; хотел простить несчастного, но не мог, по закону; зато приговор был милостив: легко наказав на теле, сослать на три года работы в Нубийские золотые прииски.

Так и сделали. Со множеством других осужденных отправили Бату на огромной плоскодонной барже, плавучей тюрьме, вверх по Нилу, в далекий полуденный Город Слонов, Иеб, откуда шел караванный путь через страшную пустыню, Куш. Там, в раскаленных недрах земли, в рудниковых колодцах, голые люди в цепях, старики, дети, женщины, под бичами надзирателей работали днем и ночью, без отдыха, мололи кварц на ручных жерновах и промывали золотой песок, умирая, как мухи, от жажды и зноя.

Иссахар, еще прежде допроса, бежал из тюрьмы. Хитрые сыны Израиля, подкупив тюремщиков, устроили ему побег. С ним бежал и Юбра. Наняли рыбачью парусную лодку, ветхую, дырявую, но быстроходную, и поплыли вверх по Нилу, следуя издали за тюремною баржею.

У Города Солнца обогнали ее. Иссахар, выйдя на берег, пошел прямо к страженачальнику Маху и объявил ему, что на подходящей к городу барже находится царь Египта, Ахенатон.

Маху, зная кое-что о внезапном исчезновеньи царя, не очень удивился, но и не сразу поверил. Взял Иссахара под стражу, обещал наградить, если слова его окажутся правдой, а если нет – казнить; приказал остановить баржу и, дождавшись ночи, пошел на пристань с полсотней воинов из черного племени Маттоев, людей испытанной верности. Взойдя на баржу, вызвал главного тюремщика, велел ему привести узника Бату, вошел с ним в палубную рубку и закрыл окна и двери, поднес к лицу его лампаду и узнал царя Ахенатона.

– Мы, стражники, бывалый народ, – сказывал Маху впоследствии. – Столько навидались всего, что сердца у нас каменные. Но в ту минуту сердце во мне истаяло, как воск!

Страшно было бы ему увидеть вместо царя Ахенатона, Радости-Солнца, несчастного безумца, но страшнее было то, что он увидел: человека разумного и счастливого.

– Жизнь, сила, здравье царю! – начал он, но голос его пресекся, колени подогнулись, и, повалившись в ноги царю, он заплакал.

Царь наклонился, обнял его и сказал:

– Полно, Маху, не плачь. Мне хорошо здесь…

И, помолчав, прибавил:

– Лучше здесь, чем у вас.

Маху все еще вглядывался в него с надеждой увидеть безумца; но не увидел, и вдруг показалось ему, что он сам сходит с ума.

– Что ты говоришь, что ты говоришь, государь! Лучше тебе здесь, среди воров и убийц, чем у верных слуг твоих?

– Лучше, Маху. Брат мой, любишь ли ты меня? Знаю, что любишь. Сделай же, о чем попрошу: никому не говори обо мне и отпусти.

– Видит Бог, Уаэнра, душу мою отдал бы я за тебя, но легче мне тебя убить, чем оставить здесь!

– Убьешь, если не оставишь, – сказал царь, опять наклонился к нему, обеими руками обнял голову его и заглянул ему в глаза с мольбой.

Маху сказывал потом: еще бы минута, и он бы не вынес, лишился бы рассудка, ушел и оставил царя. Но тот сжалился над ним.

– Не можешь? – прошептал, как будто задумавшись, и посмотрел на него так, что сердце в нем опять истаяло, как воск. – Ну что ж, нечего делать, пойдем!

Вышли из рубки на палубу. Царь сел в носилки. Воины подняли его и понесли во дворец.

IV

Дио проснулась, открыла глаза и увидела: тусклое золото пальмовых листьев в венцах столпов уже серебрилось в голубоватом свете утра, а мерцающее пламя ночника все еще краснело на бледно-зеленых, остроконечных, как у прорастающего лотоса, листьях в подножьи столпов; и в середине их, с изображеньем бога Атона, простершего детские ручки-лучики над царской четой, оба света сливались.

Дио лежала на полу, на шкуре пантеры, между двумя ложами: царица спала на одном, а другое, царя, было пусто. Дио подняла голову и взглянула на спящую: тихо спит, дышит ровно; только иногда тонкие брови чуть-чуть вздрагивают, как мотыльковые усики, и между ними углубляется морщинка, как будто спящая и во сне о чем-то упорно думает; бледное, с черною, до половины щеки, тенью ресниц, лицо прекрасно, несмотря на страшный след болезни.