class="subtitle">ХВАЛА БОГАТЫМ

(предоставленная автором для нумерованного экз<емпляра> Чисел — безвозмездно). Мне — нравится! Но м<ожет> б<ыть> — откажутся. Тогда пропали мои 200 строк и рабочее утро. Где наше ни пропадало! Лист будет вклейкой. Кому не понравится — пусть выдерет.

_____

Стипендия С<ергея> Я<ковлевича> кончилась, хлопочем до 1-го ноября, но надежды мало. Говорила о нем с д<окто>ром «Pour le moment je le trouve mieux, mais l’avenir c’est toujours l’inconnu!» [1120] — Знаю.

За все лето было три летних недели. Раз ездила в очаровательный Annecy, здесь дешевое автокарное сообщение, но для меня это то же, что пароход в Англию. Был у нас Мирский — давно уже — два дня — дико-мрачен, и мычливей чем когда-либо.

О С<ув>чинских не знаю ничего.

Обнимаю Вас, пишите о себе и не вините меня в ре́мизовстве [1121].

<Приписка на полях:>

О Хвале богатым пока молчите: сюрприз!

                             МЦ.

Впервые — Часть речи. Н.-Й. 1981/1982. № 2/3. С. 40-42 (публ. В. Полухиной). СС-7. С. 132–133. Печ. по СС-7.

38-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

                             Дорогая Саломея!

Огромное спасибо. Возопила к Вам по телеграфу из-за необходимости внезапного отъезда С<ергея> Я<ковлевича> — кр<асно->крестовая стипендия кончилась, а каждый лишний день — 45 фр<анков>.

Мы наверное тоже скоро вернемся — не позже 10-го, очень уж здесь холодно по ночам, утром и вечером (NB! А когда — не).

Приеду и почитаю Вам Мо́лодца и попрошу совета, что мне с ним делать дальше — разные планы.

Целую Вас и горячо благодарю.

                             МЦ.

S<ain>t-Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)

Château d’Arcine

27-го сент<ября> 1930 г.

Впервые — СС-7. С. 133. Печ. по СС-7.

39-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн

3-го окт<ября> 1930 г.

                             Дорогая Саломея!

Огромное спасибо за чудные чулки — как раз по мне и уже на мне. Ходила за ними вчера на почту под отъездный колокольный коровий звон.

— Странная вещь! Ася (сестра), знавшая Маяковского, писала мне, что он умер из-за одной тамошней женщины, той с которой коротал последнюю ночь [1122]. Писала Пастернаку, знавшего ближе [1123]. Хотелось бы выяснить. Ведь Ваша версия — отместка старого мира, тогда как «тамошняя» — просто — лирической, сущности поэта, еще проще — любви. Про Маяковского когда-н<и>б<удь> напишу, вернее запишу ряд встреч, которые помню все [1124]. Ася немногословная, потому и помню.

1-го, т. е. третьего дня, проводили С<ергея> Я<ковлевича>. Он по-моему поправился, но все зависит от дальнейшего хода дней.

Думаем выезжать не позже 7-го. Страшно радуюсь встрече с Вами, давайте этой зимой чаще видаться!

— Спасибо за обещание Алиной обуви, лучше большие, чем никакие (последнее, по простоте, из Козьмы Пруткова) [1125].

Прочла чудную жизнь Дузе — Рейнгардта, брата того, посоветуйте приобрести А<лександру> Я<ковлевичу>, книга немецкая [1126].

Обнимаю Вас и сердечно благодарю.

                             МЦ.

Да! Письмо от («Otzoûp! Otzoûp! Veux-tu de la soupe?» [1127] — так его должны были дразнить во французском лицее, в котором он никогда не учился) [1128] — от Оцупа, с настоятельной просьбой «дать что-нибудь другое» — раз и не настаивать на «любезно предоставленное автором» — два [1129]. Скушное письмо, не может такой письмописец писать хороших стихов! Когда-то им захлебывался О<сип> Мандельштам [1130].

Впервые — Русская газета. Печ. по тексту первой публикации.

40-30. Н.П. Гронскому

<Начало октября 1930 г.> [1131]

Милый Николай Павлович! Я приехала [1132] и очень рада буду повидаться. Если П<авла> П<етровича> [1133] сейчас нет дома, попросите его захватить письмо завтра и, если не трудно, занесите. А то оно давно лежит. Жду Вас либо нынче вечерком, либо завтра.

                             МЦ

Впервые — СС-7. С. 222. Печ. по СС-7.

41-30. Ш. Вильдраку

<Медон, октябрь, 1930 г.> [1134]

Дорогой господин Вильдрак, я получила письмо Ваше, и книгу [1135]. Не ответила Вам раньше лишь из нежелания превращать Ваш летний отдых в эпистолярный. Но поскольку Вы уже вернулись…

Вы спрашиваете меня, почему я рифмую свои стихи:

Я католик, я крещеный.

У меня есть пес ученый.

Очень я его люблю,

Хлебом я его кормлю!

(Жако, 6-ти лет, сын лавочницы из нашего дома)

Если бы указанный автор указанного четверостишия возгласил: «Я — христианин, обладатель собаки, которую кормлю хлебом», — этим бы он ничего не сказал ни себе, ни другим: этого бы просто не было; а вот — есть.

Вот почему, господин Вильдрак, я рифмую стихи.

_____

Белые стихи, за редчайшими исключениями, кажутся мне черновиками, тем, что еще требует написания, — одним лишь намерением, не более.

Чтобы вещь продлилась, надо, чтобы она стала песней. Песня включает в себя и ей одной присущий, собственный — музыкальный аккомпанемент, а посему — завершена и совершенна и — никому ничем не обязана.

(Почему я рифмую! Словно мы рифмуем — «почему»! Спросите народ — почему он рифмует; ребенка — почему рифмует он; и обоих — что такое «рифмовать»!)

_____

Вот попытка ответа на Ваш — легчайший! — упрек мне в том, что звуковое начало в моих стихах преобладает над словом, как таковым (подразумевается — над смыслом)! — Милый друг, всю свою жизнь я слышу этот упрек, просто — жду его. И Вы попали в точку, ничего обо мне не зная, с первого взгляда (по первому слуху)! Однако Вы оказались проницательнее других, сопоставив не только звук и смысл, но и — слово (третью державу!) Упрек же Ваш, вместо того чтобы огорчить или опечалить, заинтересовал меня, как повод к спору, из которого сама я могла бы немало извлечь для себя.

Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть; вот основное, что могу сказать о своем ремесле. И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла; тут — триединство.

Поймите, дорогой господин Вильдрак, я защищаю не свой перевод «Мо́лодца» — не самое себя, а свое дело: правое дело.

Я Вам буду только благодарна, если Вы укажете мне