Если я продолжу работать так, как в эти дни, моя мастерская заполнится честными этюдами, как мастерская Гийомена. Конечно, у Гийомена появится что-нибудь новое и прекрасное – я не сомневаюсь и хотел бы посмотреть на это.

Каждый нынешний этюд состоит из единой густой красочной массы. Мазки почти сливаются, тона часто вибрируют. Я невольно был вынужден класть толстый слой, как Монтичелли. Иногда я и вправду считаю себя его продолжателем, только еще не сделал фигур влюбленных, как он.

Вероятно, я не сделаю их, пока не выполню серьезных этюдов с натуры. Но это не к спеху; сейчас я полон решимости упорно работать, пока не справлюсь со всем.

Если я хочу отправить это письмо, надо поторопиться.

Что слышно о Гогене? Я жду со дня на день письма от Бернара, которое, вероятно, последует за набросками.

Гоген, должно быть, замыслил что-то другое, я почувствовал это уже много недель назад.

Конечно, он волен делать что пожелает.

Пока что одиночество не будет беспокоить меня, а позже мы найдем кого-нибудь – может, даже в избытке. Я лишь думаю, что Гогену не стоит говорить ничего неприятного, если он передумает: нужно увидеть в этом хорошую сторону. Если он присоединится к Лавалю, это понятно: Лаваль его ученик и они уже жили вместе.

Рисунок, прилагавшийся к письму 689

На худой конец, право же, они могут приехать вдвоем, и мы найдем, куда их поместить.

Относительно мебели: даже если я буду знать заранее, что Гоген не приедет, я все же хотел бы поставить две кровати, на случай если придется приютить кого-нибудь. Итак, он совершенно свободен в выборе. Кто-нибудь да захочет увидеть юг. Что поделывает Виньон? Если все обернется к лучшему, каждый наверняка сделает большой шаг вперед, и я тоже. Пусть ты не можешь видеть здешних прекрасных дней – ты увидишь их на картинах. Я стараюсь, чтобы они вышли лучше, чем у других. Жму руку и

691. Br. 1990: 695, CL: 543. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 29 сентября 1888, или около этой даты

Дорогой Тео,

большое спасибо за твое письмо и за купюру в 50 франков, которая была в нем. Возобновившиеся боли в твоей ноге не сулят ничего хорошего. Господи, нужно, чтобы ты мог пожить и на юге тоже: я продолжаю считать, что нам необходимы солнце, прекрасная погода, синее небо – самые надежные лекарства. Погода здесь по-прежнему прекрасная, и если бы она оставалась такой всегда, для художников это было бы лучше рая – это была бы вылитая Япония. Как много я думаю о тебе, и Гогене, и Бернаре – всегда и везде! Настолько все это прекрасно, настолько я хотел бы видеть здесь всех.

Вкладываю сюда небольшой набросок картины на квадратном холсте 30-го размера – наконец-то звездное небо, написанное именно ночью, под газовым фонарем. Небо зеленовато-синее, вода королевского синего цвета, земля лиловая. Город – синий и фиолетовый. Газовый свет – желтый, а его отблески, красновато-золотистые, внизу переходят в зеленый с бронзовым оттенком. На зеленовато-синем поле неба Большая Медведица испускает зелено-розовое сияние, неброская бледность которого контрастирует с грубым золотом газа.

На переднем плане – две цветные фигурки влюбленных.

На таком же квадратном холсте 30-го размера – набросок с изображением дома и того, что вокруг, под сернистым солнцем и небом чистого кобальта. Вот это трудный сюжет! Но именно поэтому я хочу справиться с ним. Ибо это потрясающе – желтые дома под солнцем и затем несравненная свежесть синего.

Вся земля также желтая. Я пришлю тебе рисунок получше, чем этот набросок, сделанный по памяти; дом слева – розовый, с зелеными ставнями; в тени дерева – ресторан, где я обедаю каждый день. Мой друг-почтальон живет в конце улицы, слева, между двумя железнодорожными мостами.

Ночного кафе, того, что я писал, на картине нет, оно слева от ресторана.

Миллье находит это ужасным, но тебе ведь ясно, что, когда он говорит: мол, не понимаю, что веселого можно найти в самой обычной лавке бакалейщика и в этих строгих, квадратных домах, лишенных всякой прелести, – я вспоминаю, что у Золя есть некий бульвар в начале «Бойни», а у Флобера кусочек набережной Ла-Виллет жарким летом в «Бюваре и Пекюше», которые совсем неплохи. Мне приятно работать над тем, что непросто. При этом я испытываю страшную потребность, как бы это сказать, в религии и выхожу ночью, чтобы писать звезды, и все время мечтаю о картине с живописной группой друзей.

Сейчас у меня есть письмо Гогена, который, похоже, сильно опечален и говорит, что непременно приедет, продав картины, но не утверждает, что, если ему оплатят поездку, он немедленно развяжется с тамошними делами. Он говорит, что его хозяева ведут и вели себя безупречно по отношению к нему и что бросить их вот так было бы дурным поступком. Но не поверить, что он приедет, как только сможет, означало бы повернуть кинжал, уже воткнутый в его сердце. Впрочем, он был бы доволен, если бы ты сумел задешево продать его картины. Я пошлю тебе его письмо вместе с ответом.

Несомненно, его приезд на 100 процентов увеличит важность этой затеи – заниматься живописью на юге. Оказавшись здесь, он, по-моему, уедет не скоро: думаю, он пустит корни.

Я все время говорю себе: то, что ты делаешь частным образом[52], при его участии станет намного серьезнее, чем при моей работе в одиночестве, – расходы не вырастут, а ты получишь больше удовлетворения.

Позже, если ты вдруг сам займешься картинами импрессионистов, можно будет попросту продолжать и расширять то, что уже существует. Наконец, Гоген говорит, что Лаваль нашел человека, который станет давать ему 150 франков в месяц целый год, не меньше, и что Лаваль также может приехать в феврале. Я написал Бернару, что, по-моему, на юге он не сумеет прожить меньше чем на 3,50 или 4 франка в день, и это лишь жилье и питание. Он ответил, что, как видится ему, 200 франков в месяц хватит на жилье и питание для всех троих, и это, между прочим, возможно, если жить и питаться в мастерской.

Рисунки, прилагавшиеся к письму 691

Этот бенедиктинский священник – должно быть, любопытная персона. Какой будет, по его мнению, религия в будущем? Вероятно, он ответит: такой же, как в прошлом. Виктор Гюго[53] говорит: «Бог – это маяк, который то вспыхнет, то погаснет, и сейчас мы живем в то время, когда он погас», и сейчас мы, разумеется, идем сквозь тьму.