Он не ел два дня. Пил снег и спал на снегу. Фан Репков очень, очень устал, но он был сильным мужчиной, привыкшим к походным условиям.

После того как волна исчезла, он не останавливался до самого утра. Норавейник теперь далеко, еще немного — и можно будет забыть про отряды рыщущих в степи карл. Хотелось пить, еще больше — есть, а уж спать тянуло так, что Репков несколько раз ловил себя на том, что идет с закрытыми глазами. Впрочем, начавшийся под утро дождь освежил. А потом в промокшей одежде Фан совсем замерз и, никогда в жизни не болевший, начал кашлять.

Свое поражение он воспринимал не то чтобы совсем равнодушно, но философски. Да, вместо дома в богатых кварталах столицы и золота карл он получил несколько мелких ранений и вот сейчас простудную лихорадку. Но он убил слишком многих. Он переступил грань. И наказан. Зато жив. Потому что вовремя понял, что переступил ее. А приос, вождь, все остальные — никто ничего не понял. И потому они мертвы, а он, Фан Репков, жив. И раз так, жалеть о чем бы то ни было — глупо.

Когда совсем рассвело, он встал на вершине холма и увидел, что холм этот последний. Дальше тянулась пустошь: по левую руку — до самого океана, с которым она сливалась, так что границы видно не было, а по правую — до кромки Кошачьего леса, которая изгибалась пологой дугой, открывая перед наемником холодную ширь залива. Бескай, вспомнил Репков, вот как называется этот залив.

Земли здесь были плоскими, как озеро в штиль, только высокий холм в форме полумесяца, обращенный вогнутой стороной к Фану, отделял его от Веская. Репков оглянулся — Норавейник остался далеко, неразличимый среди холмов. Он вновь обратил взор вперед. Лес. Пустошь. Холм. От холма идет дымок.

Фан кивнул сам себе и, спотыкаясь, пошел туда.

Он увидел покосившуюся, явно нуждающуюся в ремонте низенькую изгородь, огород в пятнах снега, запорошенную ботву, дальше — двор и двухэтажный дом, когда-то, судя по всему, вполне крепкий, но теперь обветшалый. Увидел сарай. Земляную насыпь амбара. Двух детей, совсем маленького мальчика и девочку постарше, играющих на перевернутой телеге.

От дома тянуло запахом горячей похлебки с бараниной, и в животе наемника заурчало. Придерживая меч у бедра, он пошел вперед. Дети заметили его, девочка тут же, тонко взвизгнув, убежала в дом. Наемник обогнул выгребную яму. Мальчик, кряхтя, неловко слез с телеги и подошел ближе. Одет он был в кургузый зипун, рукава и полы которого волочились по земле.

Мальчик остановился, глядя на наемника большими серьезными глазами. Фан тоже встал, окинув ребенка взглядом, посмотрел на раскрытую дверь. К детям Фан никаких чувств не испытывал — дети и дети, толку с них никакого, но и вреда, как правило, нет.

Из двери вышла статная женщина в длинном шерстяном платье, держащая на руках младенца. Из-за нее высунулась голова девочки. Фан отстегнул ножны от ремня, положил меч на край телеги, показал пустые руки и медленно пошел к дому.

Хозяйка отдала младенца девочке, что-то сказала — та начала возражать, но, получив несильный подзатыльник, убралась в дом. Женщина закрыла дверь, сделала несколько шагов навстречу и остановилась. Мальчик стоял, глядя то на нее, то на наемника.

— Хозяина позови, — попросил Фан.

Теперь он хорошо разглядел ее и сказал сам себе: «Красивая баба».

Не молодка, вряд ли намного младше Фана, но еще вполне пригожа. Подол платья широкий, но выше оно туго натягивалось на большой груди. Тело под серой тканью казалось сильным.

Откинув за плечо длинные темные волосы, женщина сказала грудным, немного напряженным отрывистым голосом:

— Хозяина нету. А вы кто такой?

Фан, очень быстро все обдумав, ответил:

— Из ополчения я, сержантом там был. Ополчение Коломмы. Мы напали на город карл, они нас разбили. Теперь... — Он ненадолго замолк и решил, что терять нечего. — Мне поесть надо. Н спать — не спал три ночи, с ног валюсь. Меня зовут Фан. Фан Репков.

— Репков, — отчетливо произнес стоящий между ними мальчик. — Репка.

— Кора, — помедлив, представилась женщина. Обернувшись, она позвала: — Лерка! Лерка, иди сюда!

Дверь приоткрылась, наружу выскользнула девочка.

— Забери Атона в дом, — велела Кора.

Девочка несмело подошла, глядя на Репкова, который, зная, что хозяйка наблюдает за ним, улыбнулся ей; подхватила мальчика и, громко сопя, ушла в дом.

— А вы, значит, прячетесь? — спросила Кора.

Фан пожал плечами, оглядел землю и снеговые бляхи вокруг.

— Тут у вас волки, что ли, бывают? — спросил он.

— Ночью шакалят, — ответила Кора. — Из пустоши. Не волки, нет, хотя похожи. Псы одичалые. Муж ловушки ставил, ну и так отгонял их, багром, а теперь... Он уже год как помер. Он рыбак был. Уплыл — не вернулся...

— С псами сладить можно, — сказал Фан.

Он поднял взгляд, их глаза встретились, совсем ненадолго в зрачках наемника возникла крошечная фигурка женщины, а в зрачках хозяйки — не менее крошечный силуэт утреннего гостя, и за это мгновение обоим стало ясно и прошлое, и теперешнее положение, и что сулит им будущее... Фан Репков разглядел все так ясно, будто через взгляд воспоминания Коры передались ему: этот одинокий год, прохудившаяся крыша, на глазах разваливавшееся хозяйство, сорняки на грядках, издохшая лошадь, псы, воющие и дерущиеся ночами под окном, плач испуганных детей, болезнь младшего, и дневная тишина, когда на много лиг окрест — никого, и холодная, пустая постель...

Отвоевался, понял Репков. Он хотел закончить с наемничеством после того, как сделает это дело для столичного чара, затем, когда с чаром не выгорело, — когда добудет золото. Не вышло. Ладно. Что дальше? Сколько можно воевать? Возвратиться в Фору — и опять кабаки, постоялые дворы, веселые дома, опять выполнять работу для всякой богатой сволочи, иногда — красть, иногда — убивать, иногда — преследовать или, наоборот, убегать... Он сказал:

— Запах из твоего дома идет, Кора... Баранина, а? Ты стряпать умеешь?

Кора вполне разглядела его. Весь в грязи, и даже кровь на воротнике видна. Хотя одет хорошо — не богато, но справно. Шрам. Короткие волосы. Плечи широкие, фигура ловкая, а лицо — жесткое, но не жестокое. И еще... Слова «маскулинность» Кора не знала, но другое слово — самец — было хорошо знакомо ей. Этот человек, стоящий перед ее домом, был уж точно мужиком — самцовость так и била от его крепкой фигуры, от заросшего щетиной лица со шрамом, мощного подбородка и сломанного носа, даже от коротко остриженных темных волос. А еще у него были странноватые, будто бы серебристые глаза.

— Баранина, — сказала она. — Зайди в дом, поешь. Готовлю я хорошо. А ты... Фан, слышал ты, что такое картошка? Ее недавно в наши места завезли, говорят, с побережья Эрлана... Знаешь, как ее растить? Она у меня совсем не уродилась в этот раз. Мелкая, и пятна на ней темные.

— Разберемся, — негромко сказал Фан Репков и пошел за хозяйкой, позабыв меч на телеге. Кора вошла в дом и что-то сказала детям, а он на пороге приостановился, скользнул взглядом по двору, по накрененной изгороди, огороду, ботве, придавленной снегом, испещренным собачьими следами, — повернулся и шагнул в дом, и мысль, неявная, нечетко оформившаяся, скользнула по краю его сознания. Теперь буду воевать с картошкой.