Коммунизм? Антикоммунизм? Нет, пока оставим это. Дело не в том, чтобы вы стали коммунистами или анти… а в том, чтобы вы просто были. Быть — вот то требование-минимум, которое я предъявляю польской интеллигенции, польскому сознанию. Вам придется сильно постараться, чтобы в ближайшие годы перейти от полусуществования к существованию, и пока неизвестно, получится или нет. А пока что, друзья, жизнь ваша, равно как и смерть, не будут полновесными. Это право на жизнь и на смерть должен будет завоевать каждый из вас, в одиночку.

Еще несколько замечаний по поводу прочитанных газет.

Их фантазия. — Она чище довоенной. Они странным образом очистились. Их фантазия распрощалась с сибаритством, она направилась в сторону напряжения сил и борьбы. Она глубже связана с энергией. И то оздоравливающее течение примитивной фантазии, так близкой им сегодня, вымыло из них много извращений, чудачеств, истерий.

До войны в Польше было много тех, кто жил благополучной жизнью — помещики, буржуазия. Они находили выход своей энергии в фантазии, но какой-то не вполне в рамках, т. е. грязной… были мечтателями. Сейчас в Польше другие мечтания. И привиты они не марксизмом, а нуждой.

Эта фантазия более опрятная, но все равно убогая. Ее убожество отнюдь не результат общественного строя, разных запретов и директив, оно связано со всеобщей пауперизацией. Когда падут запреты, народ останется не только с опустошенной фантазией, но и с пустым карманом.

Их мораль. — Вся их мораль у них на лице. Всегда. Кто после этого поверит в их мораль?

По-моему, их мораль находится в обратном отношении с их болтовней. Мораль общественной жизни у них все еще на повестке дня? Стало быть, и здесь они порядочные циники. Зато в личных, в семейных и т. п. отношениях, т. е. там, где может существовать деликатность, такт, они наверняка приличные люди.

Их понятие красоты. — Какой красоты они для себя хотят? Какого плюмажа? Каких украшений? Какой поэзии, какого шарма они ищут, чтобы украсить ими свой слишком серый быт? Трудный вопрос. Их официальная красота — это красота борьбы за новый порядок, которая была ими рационализирована и отождествлена с добродетелью, т. е. лишенная живого начала. Они, подобно католическому костелу, изобилуют замечательными добродетелями. Куда же подевались их замечательные грехи?

Если их фантазия не съежилась до нуля, то можно допустить, что там, за спиной официальной поэзии тихо создается другая поэзия, личная, и что это — поэзия анархии.

Их скромность. — Их литераторы очень уж скромные. Их скромность является их образом жизни, который состоит в сокрытии высокомерия. Простая осторожность, чтобы не разворошить чужую зависть.

В литературе такая скромность ничего не дает. Высокомерие, надменность, амбиции нельзя вытравить из текста, ибо это его двигатель. Наоборот, их надо выставить напоказ. Только тогда можно их цивилизовать.

Не во всем меня поняли (речь о появляющихся в Польше статьях о «Фердыдурке») или, скорее, вытащили из меня лишь то, что «ко двору», что отвечает их нынешнему историческому моменту. Но я смиряюсь: столь фрагментарное, я бы сказал эгоистическое, прочтение с точки зрения злобы дня всегда неизбежно. До войны «Фердыдурке» считалась безумной тарабарщиной, потому что в период радостного творчества и великодержавного порыва она слишком портила картину. Сегодня, когда народ болезненно ощутил на себе, что такое Морда и Пупа, «Фердыдурке» возвели в ранг сатиры и критики — ни дать ни взять Вольтер! Теперь говорят, что это умная книга (и даже прозрачная и четкая!), произведение трезвого рационалиста, который осознанно осуждает и бичует, произведение, можно сказать, классическое и в мельчайших деталях выверенное!

Из сумасшедших — в рационалисты: разве это комплимент для художника? Но этот фердыдурковатый рационализм в один прекрасный момент рушится в руках критиков, а статьи, как правило, заканчиваются неуклюжим выводом, что, видимо, «Гомбрович не продумал свои взгляды до конца», потому что произведение не хочет целиком уложиться в ту концепцию, которую они старательно дедуцировали. А может, оно не хочет влезать в слишком тесную концепцию? Попытаюсь кратко определить самые большие мои с ними разногласия.

«Фердыдурке» потому непроста в чтении, что в ней заложено специфическое видение человека. Как этого моего человека видят они, и как его вижу я?

Они говорят — справедливо говорят — что в «Фердыдурке» человека создают люди. Но они понимают это прежде всего как зависимость человека от социальной группы, навязывающей ему обычай, этикет, стиль… Иногда они добавляют, что эта истина — абсолютная банальность, трюизм и доказывать ее — значит ломиться в открытую дверь.

Не заметили они только одного. А именно: что этот процесс выделки человека людьми понимается в «Фердыдурке» бесконечно шире. Не спорю, существует зависимость индивида от общества, среды, но для меня гораздо важнее, гораздо плодотворнее в художественном плане, психологически более рискованно, философски более тревожно то, что человека творит также и отдельный человек, другая личность. При случайной встрече. В любой момент. В силу того, что я всегда существую «для другого», рассчитанный на восприятие со стороны, что могу существовать определенным образом только для кого-то и через кого-то, существовать как форма через другого. А стало быть, речь идет не о том, что среда навязывает мне правила поведения или, идя вслед за Марксом, что человек является продуктом своего класса, а о том, чтобы отразить столкновение человека с человеком во всей его случайности, непосредственности, дикости, о том, чтобы показать, как из этих случайных связей рождается Форма, часто самая непредвиденная, абсурдная. Поскольку сам для себя я в форме не нуждаюсь, она мне необходима только для того, чтобы тот, другой, мог меня увидеть, почувствовать, познать. Неужели не заметно, что такая Форма — это нечто более мощное, чем обычная принятая в обществе условность? До тех пор, пока вы рассматриваете «Фердыдурке» как борьбу с условностью, она спокойно будет скакать по накатанной дорожке, но когда вы возьмете в толк, что человек тут создается другим человеком в смысле самой дикой разнузданности, она заржет и поскачет как пришпоренная, унося вас в область Непредсказуемого. «Фердыдурке» — это в большей степени форма-стихия, чем форма-условность.

Далее, они говорят, что я в «Фердыдурке» (и в других произведениях) борюсь с фальшью, с ложью… Конечно. Но не упрощение ли это моего человека и моих намерений?

Ведь мой человек созидается снаружи, т. е. по сути своей он неаутентичен — будучи всегда не самим собой, поскольку его всегда определяет форма, рождающаяся между людьми. Поэтому его «я» предопределено в этой «межчеловечности». Извечный актер, но актер естественный, потому что искусственность — его врожденное качество, качество его человечности, быть человеком — значит быть актером; быть человеком — значит прикидываться человеком; быть человеком — значит «вести себя» как человек, не будучи им по сути; быть человеком — значит декларировать человечность. Как же в этих условиях понимать борьбу с мордой, с миной в «Фердыдурке»? Ведь не так, что человек должен избавиться от своей маски, если кроме маски у него нет лица. Если что и можно требовать здесь, то только то, чтобы он осознал свою искусственность и признал ее наличие. Если я обречен на фальшь, то единственная доступная мне искренность состоит в признании, что искренность мне недоступна. Если я никогда не смогу полностью стать собой, единственное, что позволяет спасти от уничтожения мою личность, — это само стремление быть подлинным, это, несмотря ни на что, упрямое «хочу быть самим собой», которое есть не что иное, как бунт против деформации, бунт трагический и безнадежный. Я не могу быть собой, но я хочу быть и должен быть собой — вот антиномия из тех, что невозможно примирить… и не ждите от меня лекарств от этой болезни. «Фердыдурке» констатирует лишь внутренний разлад человека — и ничего больше.