А деградация?

Почему почти полностью проигнорирована деградация, так явно представленная в моих произведениях, которая только и придает этой моей форме истинное звучание?

Они сосредоточились на проблеме деформации, забыв, что «Фердыдурке» — это еще и книга о незрелости… Человек не может выразить себя вовне не только потому, что другие искажают его, он не может выразить себя прежде всего потому, что можно выразить лишь то, что в нас есть зрелого, что в нас устоялось, а все остальное, т. е. как раз незрелость наша, — является молчанием. Соответственно, форма всегда будет чем-то компрометирующим — мы унижены формой. И нетрудно заметить, как, например, все наше культурное наследство, возникшее благодаря укрыванию незрелости, являющееся результатом деятельности людей, подтягивающихся к уровню, которые только вовне являют себя со стороны своего ума, серьезности, глубины, ответственности (умалчивая об оборотной стороне медали, не будучи в состоянии показать ее) — как все эти наши искусства, философии, морали компрометируют нас, потому что они перерастают нас, потому что они более зрелые, чем мы, как вгоняют нас в какое-то новое детство. До сих пор не был должным образом учтен тот факт, что мы не можем внутренне противостоять нашей культуре, но он определяет тонус нашей «культурной жизни». По сути мы извечные юнцы, молокососы.

Впрочем, деградация человека через форму происходит и другими путями.

Если моя форма формируется другими, то это могут быть люди либо выше меня, либо ниже. Смешиваясь с теми, кто находится на более низкой ступени развития, я приобретаю более низкую форму, менее зрелую, чем мне полагалось бы иметь. Рекомендую вниманию господ критиков все те места в моем искусстве, где Низший, Младший своеобразно созидает высшего, потому что в них самая напряженная поэзия, на какую только я был способен.

Но не следует забывать также и о том, что человек не любит зрелости, потому что предпочитает свою молодость. Вот почему «Фердыдурке» содержит в себе оба этих стремления, это, как я уже писал в Дневнике, — «картина борьбы за собственную зрелость влюбленного в свою незрелость». Тут, стало быть, форма опять осаживает нас.

И наконец, неужели человек, который всегда находится ниже ценности, всегда скомпрометированный (настолько, что быть человеком — значит быть «худшим», худшим по сравнению с тем, что он создает) не станет искать разрядки своей психической жизни в свойственной ему сфере, то есть в сфере пошлости? Это заметил Бруно Шульц в своей работе о «Фердыдурке», напечатанной в довоенном «Скамандре». Он называет это «зоной подкультурных, недооформленных и рудиментарных сущностей», в которых находит для себя выход человеческая незрелость. «Наша незрелость, — пишет он далее, — (а может быть, это по сути наша жизненность) связана тысячами узелков, переплетена тысячами атавизмов со второстепенным набором форм, с второсортной культурой. В то время, как под оболочкой официальных форм мы отдаем дань высшим, сублимированным ценностям, наша истинная жизнь протекает потаенно и без высоких санкций в этой грязной сфере, а присутствующие в ней эмоциональные энергии в сотни раз сильнее, чем те, которыми располагает тоненький слой официальности».

От себя добавлю: кто не уловит, не прочувствует этой «деградации» в «Фердыдурке», в «Венчании», в других моих вещах, тот не понял самого важного во мне.

* * *

Вообще меня воспринимают как еще один вызов обществу, как критику общества. А теперь посмотрим, не разрушит ли мой человек такое восприятие.

Вот вкратце черты моего человека:

1) Человек созидается формой в самом глубоком, самом общем смысле.

2) Человек как созидатель формы, ее бессмертный производитель.

3) Человек, приниженный формой (всегда являющийся «недо» — недооформившийся, недозрелый).

4) Человек, влюбленный в незрелость.

5) Человек, созидаемый Низшим и Младшим.

6) Человек, подчиненный «межчеловеческому» как высшей творческой силе, единственно доступной нам божественности.

7) Человек «для» человека, не знающий никакой другой, более высокой инстанции.

8) Человек, динамизированный людьми, возвышенный ими, усиленный.

Вот такие особенности моего человека пока приходят мне на ум. И вы хотите все это свести к одному-единственному бунту против социальных форм жизни?

* * *

А еще они иногда высказывают довольно странные претензии. Они (по крайней мере некоторые из них) требуют, чтобы я «решил» им этот мир, уладил его трагические противоречия, преобразовал его в «конструктивный» мирок. Как наивно! Я наверняка не смогу развязать гордиевы узлы жизни. Моя мораль? Но она в первую очередь состоит в выражении моего протеста во имя человеческого во мне, в той иронии, в сарказме, являющихся выражением моего бунта. А во-вторых, — в вере, что все, что нам позволяет лучше расшифровать истинную нашу природу и наше положение в мире, есть наша победа над природой.

Я считаю, что несерьезная литература пытается решить проблемы экзистенции, существования. Серьезная литература ставит их. Проблем экзистенции не одолеет один человек — они решаются (если решаются) в человечестве.

Серьезная литература не для того, чтобы облегчать жизнь, а для того, чтобы осложнять ее.

* * *

Я вынужден бороться с мелочностью читателя. То есть с робким прочтением моих текстов. Могло бы показаться, что они боятся получить содержание во всей его полноте, наверняка не потому, что оно их страшит, а потому, что они не привычны к полным, исчерпывающим содержаниям. Они пытаются насильно сделать из меня еще одну привычную литературу, недаром они твердят, что написанное мною выходит за рамки общепринятого.

Я говорю это не обо всех появившихся рецензиях. Случается и так, что кто-нибудь из критиков позволяет себе в определенный момент и смелость, и размах, а потом поспешно отступает на территорию банальности.

«Транс-Атлантик»? Что станет с «Транс-Атлантиком», который со дня на день должен появиться в Польше? Все, что я пишу, одинаково принципиально и универсально. Даже если бы я захотел, я все равно не смог бы сузить свою тематику, ибо она всегда — человек и мир. Поэтому «Транс-Атлантик» затрагивает и Польшу, а одного словечка «Польша» оказывается достаточно, чтобы в них всколыхнулись все локальные комплексы.

Воскресенье

Читая статьи, я иногда забываю, что я все-таки художник. Читаю и начинаю верить, что я — автор многотомного философского трактата… Ибо в статьях все время идет речь о моих «концепциях» и никогда о моем искусстве.

Большинству комментаторов я ставлю в вину вовсе не отсутствие сметливости. Получив только что опубликованный в эмигрантской печати глупенький фельетончик Януша Ковалевского о «Дневнике», я пришел к выводу, что в самой Польше такой уровень был бы невозможен. А сравнивая эту критику с довоенной, посвященной «Фердыдурке», я вижу, что царит другая атмосфера… времени… Я обвиняю их, как я уже говорил, в робости, в узости взглядов, что, впрочем, объясняется тем, что, в отличие от аристократических западных критиков, они пишут скорее для масс. А еще я вижу ошибку в самом способе функционирования этой критики, в ее настроениях и установках. Колонки, содержащие скрупулезный анализ, который не может быть ни исчерпывающим, ни просто внятным, потому что слишком короток, и в то же время он утомляет читателя, потому что слишком длинен… к чему он? Кому он нужен? К тому же часто лишенный мастерства! Серость польской жизни так и прет из этого натужного, вымученного, кропотливого мышления, которое хочет понять, дать себе отчет, растолковать другим, но не умеет захватить: ему не хватает полета, размаха, шарма, блеска, поэзии, игры. Эта критика словно палец, положенный на звучащую струну, убивает вибрацию. Есть какая-то ошибка в их подходе к искусству, и в дальнейшей перспективе это может отрицательно сказаться на художественном темпераменте народа.