* * *

Вероятно, тетя Грета испытала дикий ужас, когда, соизволив, наконец-то, вновь воссиять и, явившись из своего горнила в облегающем платье со сверкающими блестками, не нашла меня на месте. На том месте, к которому пригвоздила меня: на плетеном стульчике перед примерочной кабинкой. Можно не сомневаться, что она до смерти испугалась, лицо ее стало все сильнее заливаться краской, пока не приобрело почти фиолетовый оттенок. Что же случилось с мальчиком? Ведь почти всегда этот мальчик ведет себя ответственно и дисциплинированно, он весьма осторожен, вовсе не склонен к приключениям, да и вообще он не из отчаянных храбрецов?

Можно предположить, что поначалу тетя Грета пыталась найти меня собственными силами: она, наверно, подумала, что ребенок ждал и ждал ее, пока ему не наскучило, и вот теперь он, по-видимому, играет с ней в прятки, чтобы наказать ее за столь долгое отсутствие. Быть может, шалун прячется здесь, за стеллажами? Нет? Здесь, среди пальто и пиджаков? Или стоит себе, пяля глаза на восковые манекены, изображающие полуобнаженных девушек? Или пробрался к витрине, чтобы через стекло поглазеть немного на уличных прохожих? А может, мальчик просто искал и сам нашел туалет? Либо кран, чтобы напиться воды? Мальчик разумный и вполне ответственный, тут уж ничего не скажешь, да вот беда: он такой рассеянный, взбалмошный, погружен в разные мечтания, всякий раз вновь и вновь плутает он в вымышленных историях, которые я ему рассказываю, а то и сочиняет их сам для себя. А вдруг он все-таки один отправился на улицу? Испугавшись, уж не забыла ли я его, он в отчаянии блуждает один, ища дорогу домой? И что случится, если вдруг появится незнакомец, протянет ему руку и заманит всяческими посулами? А вдруг мальчик соблазнится и уйдет с ним, с этим чужаком?

* * *

Чем сильнее завладевало ею беспокойство, тем бледнее становилось ее, вначале побагровевшее, лицо, а озноб сотрясал ее всю, словно прихватило ее морозом. И, наконец, тетя Грета горько, во весь голос разрыдалась, и все, кто был в магазине, и сотрудники, и покупатели, немедленно были призваны на помощь и сообща принялись прочесывать местность, пытаясь разыскать меня. Кажется, они громко звали меня по имени, пропахали все дорожки лабиринта, осмотрели все тропки лесных чащоб. Но все безрезультатно.

А поскольку магазин этот, по-видимому, принадлежал арабам, легко предположить, что множество детей, чуть постарше меня, тут же явились на помощь, и были разосланы в разные стороны на поиски. Они искали меня в прилегающих окрестностях — в близлежащих переулках, в колодцах и ямах, в оливковой роще, растущей неподалеку, во дворе мечети, в пещере на склоне холма, в которой козы укрывались от зноя и непогоды, в переходах, ведущих к рынку.

Был ли там телефон? Звонила ли тетя Грета в аптеку господина Хайнмана, что на углу улицы Цфания? Успела она или не успела потрясти моих родителей жутким известием? Похоже, что нет: в противном случае они бы не преминули всякий раз напоминать мне об этом происшествии на протяжении многих лет, едва столкнувшись с малейшим признаком непослушания. При этом они бы притворно изображали передо мной безудержное, хоть и непродолжительное, горе родителей, потерявших своего сына, беспросветную печаль, в которую вверг их непутевый сын, — печаль, от которой за час-другой они полностью поседели…

Я помню, что не кричал там, в абсолютной темноте. Не проронил ни звука. Не пытался дергать запертую дверь, не лупил по ней своими маленькими кулачками. Быть может, потому, что все еще дрожал от страха: не идет ли, принюхиваясь, по моему следу ведьма с лицом мертвой лисы? Я помню, что этот страх постепенно сменился там, на самом дне чернильного моря тишины, каким-то странным сладким чувством. Оно немного походило на то чувство нежности, которое охватывает тебя по отношению к матери под теплым зимним одеялом, когда порывы холода и темноты ударяют снаружи в оконное стекло. И немного это — игра в немого и слепого мальчика. И немного — полная свобода от всех. Полнейшая.

Я надеялся, что еще чуть-чуть — и меня найдут, вытащат оттуда. Но только спустя некоторое время. Не сию минуту.

И был там даже у меня какой-то небольшой твердый предмет, этакая металлическая округлая улитка, отполированная и приятная на ощупь. Размеры предмета точно соответствовали обхватившей его ладони, и прикосновение к нему радовало и доставляло удовольствие моим пальцам. Они ощупывали, гладили улитку, слегка сжимали и тут же отпускали. А иногда и оттягивали — но только чуть-чуть! — кончик тонкого и гибкого обитателя раковины: он походил на настоящую улитку, из любопытства на секунду высовывающую головку, извивающуюся в разные стороны, но тут же ныряющую обратно и исчезающую в недрах своего панциря.

Это был пружинный сантиметр: тонкая и гибкая полоска, в свернутом состоянии лежащая внутри металлического футляра. Я забавлялся этой улиткой довольно долго, в полной темноте, вытягивал во всю длину стальную полоску и внезапно отпускал: стальная змейка, рванувшись, молниеносно возвращалась в свое убежище, а раковина втягивала ее всю в свое чрево, вбирала в себя всю длину змейки, завершая этот процесс легким подрагиванием. Щелчок, которым все это завершалось, был очень приятен моей ладони, обхватившей раковину.

Снова и снова я извлекаю, натягиваю, отпускаю… На этот раз я посылаю этого медного змея во всю его длину, как можно дальше, в пучину темного пространства. С его помощью я ощупываю пределы мрака, вслушиваюсь в шуршание нежных сочленений по мере того, как он все удлиняется, и головка его удаляется от панциря. В конце концов, я позволяю ему вернуться домой, но медленно-медленно, чуть-чуть ослабляя натяжение и тут же останавливая, и так раз за разом, пытаясь угадать — ибо ничегошеньки, ну, буквально, ничегошеньки не вижу! — какое количество этих мягких биений: «пак-пак» я еще услышу, пока не раздастся вдруг: «тлук!». Этот звук решительно возвещал окончательное возвращение, полное исчезновение змея, от головки до кончика хвоста, в потаенном укрытии лона, из которого я позволил ему вырваться.

Откуда вдруг оказалась в моей руке эта чудная улитка? Я уже и не помню, добыл ли ее по пути, отправившись в свой рыцарский поход, и она попала ко мне на одном из крутых поворотов лабиринта? Или, возможно, я нашел ее, ощупывая свою конуру, когда вход в нее был привален могильным камнем?

* * *

Есть все основания предполагать, что тетя Грета обдумала, взвесила и решила: со всех точек зрения, ей лучше ничего не рассказывать моим родителям. Она наверняка не видела смысла расстраивать их после того, как все случившееся уже благополучно завершилось и было омыто слезами радости. А может, она опасалась, как бы не пристала к ней репутация недостаточно ответственной няни, из-за чего она могла потерять источник своего скромного, но стабильного и столь необходимого заработка.

Между мной и тетей Гретой никогда, даже полунамеком, не упоминалась история моей смерти и воскресения в магазине одежды, принадлежавшем арабам. Ни слова. Ни заговорщицкого подмигивания. Быть может, она и в самом деле надеялась, что со временем воспоминания того утра подернутся туманом, и мы оба привыкнем к мысли, что этого утра вовсе и не было, что все лишь привиделось нам в страшном сне. Можно предположить, что она несколько стыдилась своих экстравагантных набегов на магазины женской одежды: после того зимнего утра она больше не делала меня соучастником своих прегрешений. Возможно, что с моей помощью ей даже удалось избавиться от своего пристрастия к платьям?