* * *

До полудня субботы самоотверженно, можно сказать, голыми руками сражался папа с бастионами утрамбованной земли: согнувшийся, сгорбленный, обливающийся потом, тяжело дышащий, он был похож на утопающего. Его глаза без очков казались мне отчаявшимися и словно бы оголенными. Раз за разом опускал он на сопротивляющуюся землю свой молоток. Да только молоток-то его был слишком легок, такой себе домашний молоточек, совершенно «штатский», предназначенный вовсе не для разрушения укрепленных стен, а всего лишь для того, чтобы колоть им орехи или забить гвоздик за кухонной дверью. Раз за разом вздымал папа свой хлипкий молот — словно камень из пращи ударялся о панцирь Голиафа-филистимлянина. А еще это походило на попытки сокрушить стены Трои ударами сковородки. Раздвоенный в форме буквы V носик молотка, предназначенный для выдергивания гвоздей, служил папе и киркой, и вилами, и мотыгой.

Довольно быстро набил он большие мозоли на нежных подушечках своей ладони, но, сжав губы, не обращал на них никакого внимания. Он продолжал игнорировать их и тогда, когда пузыри полопались, из них потекла жидкость, и они превратились в настоящие раны. Даже на пальцах его, тонких и нежных пальцах ученого, образовались мозоли, но папа не торопился капитулировать: вновь и вновь вздымал он свой молоток, бил, лупил, колотил изо всех сил, и вновь вздымал молоток, сражаясь с силами стихии, с первозданной пустыней. Губы его заклинали эту упрямую непокорную землю, настойчиво шепча заклинания то ли по-гречески, то ли на латыни, а возможно, по-амхарски, или на одном из диалектов старославянского, или на санскрите.

Пока в какой-то момент он со всего размаха не опустил молоток на носок собственного ботинка и, застонав от боли, прикусил нижнюю губу. Передохнув секунду, он произнес то ли слово «очевидно», то ли слово «несомненно», как бы выговаривая самому себе по поводу собственной неосторожности, утер пот и отпил воды. Он протер носовым платком горлышко бутылки, проследил, чтобы я попил, и вернулся на поле боя. Он хромал, но был настроен решительно и геройски возобновил серию своих настойчивых ударов. Не отступил.

Наконец слежавшийся прах земной сжалился над папой, а, быть может, и в самом деле, размягчился, пораженный его самоотверженностью, и вдоль и вширь поползли трещины. В эти-то трещины и поспешил папа вонзить свою отвертку, словно опасаясь, что несговорчивая земля передумает и, вновь сомкнувшись, станет монолитом. Он, стало быть, расковырял эти раны, углубил и расширил их собственными ногтями, собственными побелевшими и дрожавшими от напряжения пальцами, затем он начал выбирать крупные комья, один за другим складывая их у своих ног, — так и лежали они, словно поверженные драконы, брюхом кверху. Обрубленные корни, разветвляясь, торчали во все стороны из этих комьев, словно вырванные из живого мяса жилы.

Моя роль заключалась в том, что я, продвигаясь вслед за атакующими силами, вонзал в покоренные папой комья нож для разрезания бумаги, выковыривал из них корни и сбрасывал в мешок. Я должен был убрать все камешки, крупные и мелкие, раздробить, размельчить каждый из комьев, сложенных папой к его ногам, и в самом конце поработать взятой на кухне вилкой как граблями или бороной, причесав слегка космы разрыхленной земли.

И так наступило время внесения удобрений. Коровьего навоза или куриного помета у нас не было, да и быть не могло. А голубиный помет, скопившийся на крыше, ни в коем случае не годился, поскольку в нем таилась опасность всякой заразы. Поэтому папа заранее заготовил полную кастрюлю пищевых объедков и остатков. Это была мутная похлебка из круп, очистков овощей и фруктов, несъедобной тыквы, болотообразной кофейной гущи, спитого чая, остатков каши и борща, вареных овощей, рыбьей чешуи, подгоревшего подсолнечного масла, скисшего молока, каких-то маслянистых жидкостей и прочих кухонных отбросов. В этих помоях плавали, сталкиваясь друг с другом, сомнительные комки, и все в целом представляло собой нечто вроде густого варева, пригоревшего, или пересоленного, или просто перестоявшего.

— Это предназначено для обогащения нашей скудной почвы, — разъяснял мне папа, пока мы отдыхали, сидя в пропотевших майках рядом на ступеньках, ощущая себя прямо-таки рабочей бригадой, обмахиваясь нашими панамами цвета хаки, чтобы хоть немного остудить разгоряченные лица.

— Несомненно, — говорил папа, — нам следует напитать взрыхленную почву тем, что в будущем из подгнивших, но богатых органическими элементами отбросов, превратится постепенно в удобрения. Так мы дадим нашим саженцам абсолютно все питательные вещества, без которых овощи у нас выросли бы хилыми и болезненными.

Наверняка, он угадал ту жуткую мысль, что промелькнула у меня, так как тут же поспешил уточнить и успокоить:

— И, пожалуйста, не думай — это было бы ошибкой! — что, когда здесь вырастут овощи, и мы будем их есть, нам предстоит есть то, что, возможно, выглядит, как отбросы, внушающие отвращение. Нет! И еще раз нет! Ни в коем случае! Ведь отбросы — это не просто грязь, это неисчерпаемый клад, скрытый от глаз. Поколение за поколением земледельцы интуитивно открывали для себя эту мистическую истину. Сам Толстой говорит в одном месте о таинственной алхимии, которая непрерывно совершается в лоне земли, об удивительной метаморфозе — превращении гнили и тлена в перегной, перегноя — в удобрение, удобрения — в злаки, овощи, фрукты и все прочие разнообразнейшие дары полей, садов и огородов.

И пока мы вновь втыкали колышки по четырем углам нашей делянки, осторожно натягивая между ними пограничные веревки, папа просто и точно обрисовал мне всю последовательность. Гниль. Прель. Перегной. Удобрение. Органика. Тайна. Алхимия. Метаморфоза. Плоды. Толстой. Мистика.

* * *

И когда мама вышла предупредить нас, что обед будет готов через полчаса, операция «покорение пустыни» была завершена. Наша новая делянка простиралась от колышка до колышка, от веревки до веревки. Окруженная со всех сторон сухой, опаленной землей нашего двора, она выделялась своим темно-коричневым цветом, она была ухожена, окультурена, разрыхлена. Вскопанная, гладко причесанная граблями, лежала наша делянка — обработанная, засеянная, удобренная, влажная, поделенная на три части, три волнообразных холма, равных по высоте и вытянутых во всю длину делянки: одна грядка под помидоры, другая — под огурцы, а третья — под редиску. И подобно табличке с именем, которую принято временно ставить в изголовье свежего могильного холмика, пока еще не установлено каменное надгробие, воткнуты были палочки в изголовье каждой из грядок, и на каждой из палочек укрепили мы пустые мешочки из-под семян. Так выглядела сегодня, до тех пор, пока не вырастут посеянные овощи, наша делянка — с яркими цветными картинками. Прямо-таки живым казался помидор, две-три прозрачных капли росы стекали по его щекам. Другая картинка изображала свежие огурцы, зеленые, аппетитно поблескивавшие. Не менее аппетитно выглядела картинка с красно-бело-зеленой редиской, умытой, свежей, излучающей здоровье.

После того, как были внесены удобрения и заложены семена, мы полили грядки один раз. А затем снова осторожно полили каждую из лунок с семенами в чреслах, используя для этого самодельную лейку, сооруженную из бутылки с водой и взятого на кухне маленького ситечка, в «мирной жизни» прикрепленного к носику заварного чайника.