ты ни устал. А когда ты рухнешь от изнеможения, они пинками и хлыстом поднимут тебя на ноги и заставят пить соленую воду, а если и от этого толку не будет, все суставы на пальцах один за другим тебе повывихивают. Кислотой ноги обольют…

— Перестаньте, прошу вас, перестаньте, я не могу это слушать…

— Придется не просто слушать, но и терпеть, Клуге, день, два, три, пять дней — без передышки, круглые сутки, вдобавок тебя будут морить голодом, так что желудок твой ссохнется, как фасолина, и страшная, смертельная боль будет терзать тебя снаружи и изнутри. Но ты не умрешь; тех, к кому имеют вопросы, они так легко не отпускают. И начнут…

— Нет-нет-нет! — закричал Энно, затыкая уши. — Не хочу больше слушать! Ни слова! Лучше уж сразу помереть!

Некоторое время царила бездонная тишина.

Потом Энно Клуге вдруг поежился и сказал:

— Но в воду я не полезу…

— Нет-нет, — добродушно отозвался комиссар. — И не надо, Клуге. Видите ли, я принес вам кое-что другое, гляньте, хорошенький пистолетик. Приставьте его ко лбу, не бойтесь, я придержу вам руку, чтоб не дрожала, а потом вы немножко согнете палец… Боли вы не почувствуете, просто все мучения и преследования вдруг закончатся, и вы наконец обретете мир и покой…

— И свободу, — задумчиво обронил Энно Клуге. — Вот так же, господин комиссар, вы тогда уговорили меня подписать протокол, тогда вы тоже посулили мне свободу. На сей-то раз это правда? Как думаешь?

— Ну разумеется, Клуге. Это единственная подлинная свобода, доступная нам, людям. Тогда я не смогу снова поймать тебя, снова пугать и мучить. Никто не сможет. Ты посмеешься над всеми нами…

— А что дальше, за покоем и свободой? Там что-то еще будет, а? Как по-твоему?

— По-моему, вряд ли будет что-то еще, ни тебе суда, ни преисподней. Только покой и свобода.

— Зачем же я тогда жил? Зачем столько всего тут вытерпел? Я же ничего не делал, никого в жизни не радовал, никого по-настоящему не любил.

— Н-да, большим героем ты не был, Клуге. И никакой пользы, пожалуй, не принес. Но зачем сейчас об этом думать? Сейчас в любом случае слишком поздно, сделаешь ли ты так, как я предлагаю, или пойдешь со мной в гестапо. Говорю тебе, Клуге, уже через полчаса ты на коленях станешь вымаливать пулю. Но все будет продолжаться долгие часы, пока они не замучают тебя до смерти…

— Нет-нет, — сказал Энно Клуге. — К ним я не пойду. Давай пистолет… я правильно его держу?

— Да…

— И куда его приставить? К виску?

— Да…

— А теперь положить палец сюда, на спусковой крючок. Осторожненько, пока что я не хочу… Хочу еще немного с тобой поговорить…

— Да ты не бойся, пистолет на предохранителе…

— Знаешь, Эшерих, ты ведь последний человек, с которым я разговариваю… Дальше будет только покой, я никогда уже не смогу ни с кем поговорить.

Он вздрогнул.

— Когда я вот только что приставил пистолет к виску, от него повеяло ужасным холодом. Вот так же холодны покой и свобода, которые меня ожидают.

Он наклонился к комиссару и прошептал:

— Можешь обещать мне одну вещь, Эшерих?

— Да. А какую?

— Но тебе придется сдержать обещание!

— Сдержу, если сумею.

— Не сталкивай меня в воду, когда я умру, обещай. Я боюсь воды. Оставь меня здесь, на причале.

— Конечно. Обещаю.

— Отлично, поклянись, Эшерих.

— Клянусь!

— А не обманешь, Эшерих? Видишь ли, я паршивая мелкая сошка, такого что обмануть, что не обмануть — разница невелика. Но ты ведь не обманешь?

— Ясное дело, не обману, Клуге!

— Давай пистолет, Эшерих… Он теперь снят с предохранителя?

— Нет, пока нет, только когда скажешь.

— Вот так правильно, да? Теперь я почти не чувствую холода от ствола, сам такой же холодный, как ствол. Ты знаешь, что у меня есть жена и дети?

— Я даже разговаривал с твоей женой, Клуге.

— О! — Мужичонка так заинтересовался, что опять быстро опустил пистолет. — Она в Берлине? Я бы с удовольствием еще разок с ней потолковал.

— Нет, она не в Берлине, — ответил комиссар, проклиная себя, потому что нарушил свой принцип никогда и ничего не сообщать. И результат налицо! — Она все еще под Руппином у родни. И говорить тебе с ней, Клуге, совершенно незачем.

— Она что, плохо про меня говорит?

— Да нет, просто зла на тебя.

— Жаль, — сказал Клуге. — Жаль. Странно вообще-то, Эшерих. Я ведь сущее ничтожество, любить меня никто не может. Зато ненавидят многие.

— Не знаю, ненавидит ли тебя жена, по-моему, ей просто хочется от тебя отдохнуть. Ты ей мешаешь…

— Пистолет еще на предохранителе, комиссар?

— Да, — ответил комиссар, удивляясь, что Клуге, который последние четверть часа был совершенно спокоен, теперь вдруг опять занервничал. — Да, он на предохранителе… Что ты, черт побери?

Пистолет выплеснул дульное пламя прямо у него перед глазами, так что он, охнув, отпрянул назад, на причал, и закрыл глаза ладонями, с ощущением, что ослеп.

— Так я и знал, ты снял его с предохранителя! — прошептал Клуге ему в ухо. — Опять хотел меня надуть! А теперь ты у меня в руках, теперь я могу подарить тебе покой и свободу…. — Он поднес дуло ко лбу стонущего комиссара, хихикнул: — Чувствуешь, какой он холодный? Это мир и покой, лед, в котором нас похоронят, на веки вечные…

Эшерих, охая, выпрямился.

— Ты нарочно, Клуге? — сурово спросил он, рывком разомкнув саднящие веки. Глаза болели. Клуге виделся ему как густо-черная глыба на фоне ночного мрака.

— Ага, нарочно, — хихикнул мужичонка.

— Это же покушение на убийство! — сказал комиссар.

— Так ведь ты сказал, оружие на предохранителе!

Комиссар уже убедился, что его глаза не пострадали.

— Сейчас ты у меня полетишь в воду, гнида! И это будет самооборона! — Он схватил хлюпика за плечо.

— Нет-нет, не надо, пожалуйста! Не надо! Я сделаю, как ты велел! Только не бросай в воду! Ты же обещал…

Комиссар крепко держал его за плечо.

— Все! Кончай скулить! Тебе никогда не хватит смелости! В воду!..

Два выстрела прогремели один за другим. Комиссар почувствовал, как человек в его хватке обмяк и рухнул словно подкошенный. Глядя, как покойник скользит с причала в озеро, Эшерих дернулся. Невольно попытался удержать его.

Пожимая плечами, он смотрел, как тяжелое тело