— Так-то лучше, — сказал он, облизнув пересохшие губы. — Нет тела, нет дела.

Секунду он еще постоял в нерешительности — сталкивать лежащий на причале пистолет в воду или нет. В итоге не стал его трогать. Медленно зашагал прочь, вверх по прибрежному склону, в сторону станции.

Вокзал был заперт, последний поезд ушел. И комиссар невозмутимо приготовился идти пешком до самого Берлина.

Снова раздался бой часов.

Полночь, подумал комиссар. Дело сделано. Полночь. Любопытно, как ему понравится умиротворение, очень любопытно. Опять решит, что его обманули? Гнида, мелкая, скулящая гнида!

Часть III

Игра оборачивается против Квангелей

Глава 34

Трудель Хергезель

Из Эркнера в Берлин Хергезели ехали поездом. Да-да, Трудель Бауман сменила фамилию, преданная любовь Карла победила, они поженились, и теперь, в недобром 1942 году, Трудель была на пятом месяце беременности.

Поженившись, оба оставили работу на шинельной фабрике — после тягостного случая с Григоляйтом и Младенцем они постоянно чувствовали себя там неловко. Теперь Карл работал в Эркнере на химическом заводе, а Трудель подрабатывала шитьем на дому. О временах своей нелегальной деятельности оба вспоминали с легким стыдом. Прекрасно сознавали, что сплоховали, но понимали теперь и другое: они совершенно не годятся для занятий, требующих полного самоотречения. И теперь жили только ради семейного счастья и радовались будущему ребенку.

Когда они покинули Берлин и переехали в Эркнер, то думали, что смогут жить там в полном покое, вдали от партии и ее требований. Подобно многим жителям больших городов они глубоко заблуждались, полагая, что только в Берлине слежка и доносительство приобрели огромный размах, а в провинции, в маленьком городе, народ по-прежнему добропорядочен. И подобно многим жителям больших городов, поневоле убедились, что масштабы доносительства, подслушивания и вынюхивания в маленьком городке в десять раз шире, чем в большом городе. В маленьком городе в толпе не скроешься, каждый на виду, его частная жизнь быстро становится всеобщим достоянием, от разговоров с соседями толком не увильнешь, а как можно переиначить такие разговоры, супруги уже несколько раз с грустью узнали на собственном опыте.

Поскольку в партии Хергезели не состояли, а при сборах пожертвований ограничивались минимальными суммами, поскольку явно жили для себя, а не для общества, поскольку предпочитали читать, а не ходить на собрания, поскольку Хергезель с его длинными, темными, вечно растрепанными волосами и блестящими черными глазами выглядел (по мнению партийцев) как типичный социалист и пацифист, поскольку Трудель однажды по легкомыслию обронила, что евреев можно пожалеть, то в скором времени супругов сочли политически неблагонадежными, следили за каждым их шагом, доносили о каждом их слове.

Хергезели очень страдали в атмосфере ненависти, окружавшей их в Эркнере. Но внушали себе, что это сущие пустяки и с ними ничего случиться не может, ведь они ничего не делали против государства. «Мысль свободна», — говорили они, хотя вообще-то им не мешало бы знать, что в этом государстве свободы не было и у мысли.

И они все больше искали прибежища в счастье своей любви. Так двое влюбленных, застигнутые бурным наводнением, среди волн, рушащихся домов, тонущего скота, цепляются друг за друга и верят, что вместе, благодаря своей любви, сумеют избежать всеобщей погибели. Они еще не понимали, что частной жизни в этой военной Германии уже не существует. Никакая обособленность не спасала от того, что каждый немец принадлежал к сообществу немцев и должен был разделить общую немецкую судьбу — ведь все более многочисленные бомбы тоже падали без разбора на грешников и на праведников.

На Александерплац Хергезели расстались. Ей нужно было отнести на Кляйне-Александерштрассе готовый заказ, а он отправился смотреть детскую коляску, которая в газетном объявлении предлагалась на обмен. В полдень они договорились встретиться на вокзале и разошлись по своим делам. Трудель Хергезель — после первоначальных недомоганий теперь, на пятом месяце, беременность придавала ей лишь доселе неведомое ощущение силы, уверенности в себе и счастья — быстро добралась до Кляйне-Александерштрассе и вошла в парадное.

Впереди нее по лестнице поднимался мужчина. Она видела его только со спины, но сразу узнала по характерной посадке головы, негнущейся шее, долговязой фигуре, вздернутым плечам — это был Отто Квангель, отец ее прежнего жениха, тот, кому она некогда доверила тайну нелегальной организации.

Невольно она держалась на расстоянии. Ясно, что Квангель пока не заметил ее присутствия. Поднимался по ступенькам без спешки, но довольно быстро. Она шла следом, отставая на один марш, готовая немедля остановиться, как только Квангель позвонит в одну из многих дверей конторского здания.

Однако он не звонил, она увидела, как он остановился на лестнице у окна, достал из кармана открытку и положил на подоконник. И в этот самый миг встретился взглядом со свидетельницей. Узнал ли Квангель ее, нет ли, по нему не скажешь, он прошел мимо, вниз по лестнице, не глядя на Трудель.

Едва он отошел подальше, она бросилась к окну, взяла открытку. Прочитала только первые слова: «Вы все еще не поняли, что фюрер беспардонно вас обманывал, когда сказал, что Россия вооружалась для нападения на Германию?» — и побежала за Квангелем.

Догнала его уже на улице, пошла рядом, сказала:

— Ты меня не узнал, папа? Это же я, Трудель, Оттикова Трудель!

Квангель повернул к ней голову, которая в этот миг показалась ей как никогда птичьей и хищной. Секунду она думала, что он не захочет ее узнавать, но он коротко кивнул:

— Хорошо выглядишь, девочка!

— Да, — сказала она, глаза у нее сияли. — И чувствую себя очень сильной и счастливой. Ребеночка жду. Я замуж вышла. Ты не сердишься, папа?

— С какой стати мне на тебя сердиться? Из-за замужества? Не говори глупости, Трудель, ты молода, а Оттика уж почти два года нет в живых. Нет, Анна и та не стала бы обижаться, что ты вышла замуж, а она ведь по-прежнему каждый день думает о своем Оттике.

— Как она там?

— Как обычно, Трудель, как обычно. У нас, стариков, ничего уже не меняется.

— Неправда! — Она остановилась. — Неправда! — Лицо у нее теперь было очень серьезное. — Неправда, у вас многое изменилось. Помнишь, как мы стояли в коридоре шинельной фабрики под объявлениями о казнях? Ты тогда остерегал меня…

— Не помню, Трудель. Старый человек многое забывает.

— Нынче я остерегаю тебя, папа, — тихонько, но очень настойчиво продолжала она. — Я видела, как ты положил на лестнице открытку, страшную открытку, которая сейчас у меня