Более всех поражен был Ганс-Гельмут Кройце, сидевший у рояля с видом оскорбленного достоинства, ведь ему, звезде музыкального мира, вдруг пришлось ждать. Он поднялся с видом мученика по прибытии Дивы, полагая, что является центром всеобщего восхищения и сострадания. Однако взгляды толпы были направлены в другую сторону, на эту бешеную, полуголую дуру, и Ганс-Гельмут легким хлопком оторвал ее руку от партитуры, желая напомнить ей о ее обязанностях, но она, казалось, не обратила на это никакого внимания. Она схватила микрофон залихватским жестом певички из кафешантана. Она окинула толпу взглядом своих цепких, сверкающих, черных глаз, который в итоге остановила на Кройце.

– «Трубадур», – произнесла она холодным, хриплым голосом.

– Но… – зашептал Ганс-Гельмут, похлопывая лежащую на пюпитре брошюрку, – сегодня у нас будут «Военные песни»…

– Акт третий, сцена четвертая, – уточнила она, ничего не слыша и не слушая. – Начали.

Ее короткие, отрывистые слова звучали до такой степени повелительно, что Кройце без возражений уселся за инструмент и заиграл первые такты сцены четвертой. Жалобное покашливание за спиной напомнило ему о существовании двоих пятидесятилетних учеников, поджидавших его сигнала, держа инструменты наготове, словно вилы. И он раздраженно пролаял: «„Трубадур“, акт третий, сцена четвертая», даже не взглянув на них, и они немедленно повиновались. Едва прозвучали первые такты, как голос Дориаччи поднялся почти до крика, и внезапно очарованный Ганс-Гельмут понял, что сейчас услышит прекрасную музыку. Все было позабыто. Он позабыл, как он презирает эту женщину. Напротив, он поспешил услужить ей, помочь, поддержать. Он полностью подстроился под ее ритм, под ее капризы, под ее указания. Он был ее слугой, ее пылким и восторженным почитателем. И Дориаччи сразу же почувствовала это, ее голос повелевал, царил, просил, подавал знаки виолончели и скрипке, подгонял их и задерживал. Она позабыла про их носки, про их икры, про их тупость; они позабыли про ее капризы, про ее бешеный нрав и про ее беспутство. И на протяжении десяти минут эти четверо любили друг друга и были счастливы вместе, как никогда в жизни.

Кларисса сжимала нежную руку Андреа в своих руках, она сжала ее покрепче под великолепное пение Дивы, горло ее сжалось то ли от подступающих слез, то ли от желания заниматься любовью. Для Андреа это было потрясением, на него действовал каждый элемент этой музыкальной красоты, вся эта красота в целом, красота, которой он должен был вот-вот лишиться; а сама Кларисса возжелала Дориаччи, жаждала до нее дотронуться, прижать ее к себе или прижаться лицом к этой напрягшейся, горделивой шее, а ухом к ее сердцу и услышать, как рождается, крепнет и вырывается на волю этот всемогущий голос, с тем же сладострастным наслаждением, какое может подарить ей мужчина.

Наконец, Дориаччи взяла свою предпоследнюю ноту, высокая – на грани голосовых возможностей, – она звучала над головами пассажиров, словно грозное предупреждение или какой-то дикий зов. Бесконечно. Эдма Боте-Лебреш бессознательно приподнялась в кресле, словно повинуясь этому неслыханному прежде зову, а в это время Ганс-Гельмут отвернулся от рояля, взглянул на нее через все свои очки; оба музыкантишки, ошеломленные, потрясенные, подняли смычки в воздух, скрипка под подбородком, виолончель в упоре руки; корабль при этом казался неподвижным, пассажиры безжизненными. И нота жила не полминуты, но целый час, целую жизнь, и тут Дориаччи резко замерла, чтобы взять наконец последнюю ноту, превосходившую все, чего присутствующие ожидали так долго. Корабль вновь пустился в путь, пассажиры разразились бурными аплодисментами. Стоя, они кричали: «Браво! Браво! Браво!», с лицами, выражающими незаслуженную гордость и чрезмерную признательность, как рассудил капитан Элледок, который, едва только начался весь этот гвалт, бросил встревоженный взгляд на море; мысль о том, что с другого судна можно увидеть всех этих неистовствующих пассажиров, столпившихся вокруг фортепиано, переполняла его стыдом. Слава богу, у берегов не было видно даже плохонькой лодчонки, и Элледок, утерев потный лоб, зааплодировал, в свою очередь, этой бабе визгливой, да еще и невежливой, ведь она ушла со сцены, даже не поприветствовав этих фанатиков, этих несчастных мазохистов, которые, между прочим, прождали ее целый час, а теперь хлопали с риском вывихнуть кисть. Но в конце концов именно за все за это они заплатили, признал Элледок, прежде, чем задать себе вопрос: что делает его фуражка на полу и что такое делал он сам, перед тем как начать аплодировать?

У Клариссы на глазах выступили слезы, заметил Эрик с досадой, как только удалилась Дориаччи. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше, гораздо увереннее в себе. Он уже не понимал, отчего его охватила столь нелепая паника перед обедом, ни тем более собственного страха перед ответом Клариссы. Конечно же, она ему ответит! И ответит отрицательно. Она будет все отрицать, отбиваться, и по ходу дела он выяснит правду. Пока еще ничего не произошло, он отдавал себе в этом отчет. Кларисса не способна на какие бы то ни было поступки, ни на хорошие, ни на дурные: Кларисса боится собственной тени, боится сама себя и презрительного отношения к своему телу – на самом деле красивому, нельзя не отметить. Можно к этому добавить, что эта уверенность в непривлекательности своего тела, эта потребность уродовать косметикой свое лицо порождены комплексом неполноценности… Все это не лишено комизма. Как Кларисса может его обмануть? Эта бедняжка Кларисса, стесняющаяся самой себя настолько, что не в силах вынести, если кто-то увидит, как она красит губы, эта Кларисса, с которой он – дабы не нанести ущерба ее скромности – занимается любовью только в темноте, а потом, словно стесняясь, уходит в свою постель (точно так же, как он покидал постели других женщин после всех этих дурацких, но необходимых упражнений, когда добрая половина рода человеческого, во всяком случае мужчины, изнывают от скуки, не осмеливаясь об этом сказать). И это вполне понятно… Эти хрупкие, изнеженные существа, которые искусно флиртуют и прикрываются собственной слабостью, больными нервами, идиотской сентиментальностью, чувствительностью, превозносимой до небес, животной преданностью, так вот, эти существа в настоящее время желают иметь избирательные права, водительские права, права на занятие государственных должностей, вплоть до самых высших, желают участвовать в спортивных соревнованиях (да, они дорого платят за это: их уже не хочется целовать!). Эти хрупкие, щебечущие создания, представляющие собой – взять хоть собравшихся на этом судне – алкоголичек и невротичных, как Кларисса, или невыносимых трещоток вроде Эдмы, или оперных людоедок типа Дориаччи, – все эти бабы выводят его из себя, и эта несчастная Ольга представлялась ему, пожалуй, наименее утомительной, поскольку она, по крайней мере, способна быть смиренной.

Ольга-то смиренна, зато Кларисса далеко не смиренна: она горда, но вовсе не из-за своего богатства. Увы, она горда в силу чего-то такого, что скрывается в ее внутреннем мире, что не становится достоянием повседневности и тут же отбрасывается: чувства, способностей, этических принципов, в общем чего-то такого, чему Эрик не знает названия и чья природа ему неизвестна. Эрик не мог точно определить, чем же эти качества разрушительны; эта уверенность в существовании сопротивления, молчаливого и решительного, глубоко законспирированного, поначалу забавляла Эрика, как война, одновременно открытая и молчаливая, затем это сопротивление стало его раздражать, поскольку он вынужден был признать, что неспособен проникнуть в его причины, ну а теперь все стало ему безразлично, ибо он полагал, что Кларисса потерпела поражение на других фронтах. Он даже полагал, что сопротивление в значительной части своей уже не существует, что от него отказались, как от устаревшего штандарта, но этот круиз показал, что сопротивление не только живет, но Кларисса даже время от времени слегка приподнимает его знамя, чтобы напомнить Эрику его цвета.