Что-то в его голосе, какая-то царапающая нотка, подсказывает мне, что он не женат. Или давно разведен. Можно было бы и раньше допереть: несвежая рубашка, общий налет неухоженности — так бывает, когда человек долго живет один и некому его осмотреть перед выходом из дома. Остается утешаться тем, как плохо бывает женатым. Особенно тем, кто женится на красавицах блондинках. Влада тоже всегда твердила, что ее мама была красавица, а я вежливо помалкивала: по-моему, красавицы — они и в старости такие, а про Н. У. я бы так не сказала…

— Что Матусевич не реализовался как художник, — продолжает радоваться Лысый, — это все вина Нинели — куда больше, чем советской власти! Государственной премии она для него, правда, так и не добилась, хоть и гоняла его в Це-Ка каяться за ошибки молодости, но до спецраспределителя он все-таки не дослужился, хе-хе… Я этот коньячок уже допью, с вашего позволения? Зачем же его здесь на слезы оставлять… Ваше здоровье! А на меня она в семьдесят третьем году написала донос — в партком Союза художников и в издательство «Мыстэцтво», откуда меня с ее подачи и выгнали — за идейную незрелость. И с этого начались мои мытарства. Хотя я был молодым специалистом, и по закону выгонять меня не имели права, — (он уже говорит так, будто это было вчера, с такой же свежей обидой). — Я тогда опубликовал в Тра-та-та-та, — (называет какой-то тогдашний журнал, какое-то социалистическое искусствоведение или свиноведение, которое я тут же забываю), — свою статью, — (высыпает какой-то претенциозный многоэтажный заголовок, тоже просвистывающий у меня мимо ушей, будто на незнакомом языке протарахтел), — ее называли манифестом поколения, обсуждение было в Союзе у-у какое бурное — последний, можно считать, всплеск свободы…

— Вы про донос говорили…

— А донос, хе-хе, — (он чуть ли не потирает руки — от удовлетворения, что сейчас откроет мне глаза на всю бездну человеческой низости), — донос эта красавица написала из-за того, что я в той статье, среди прочего, покритиковал и ее мужа — написал, что нон-фигуративные работы ему удаются лучше, чем строители Чернобыльской атомной, и это была чистая правда. Перед этим его за нон-фигуративы долго били, и ему пора было определяться. Год был, знаете, переломный — уже прошла волна арестов, Заливаха сидел, Горскую убили, кучу людей поисключали из Союза, позаносили в черные списки, — а Нинель уже привыкла к комфорту, к статусу, быть женой проклятьем заклейменного абстракциониста ей уж никак не улыбалось. Вот она его и погнала на Чернобыльскую атомную «людей труда» рисовать…

— Господи, почему — на Чернобыльскую?

— Эх, молодые люди! — Лысый уже топится от счастья, как живой кусок масла, он в своей стихии — гид по прошлому, где мы — туристы-иностранцы с раскрытыми ртами: — Ее же тогда как раз начали строить! Во всех газетах гремело, поэты аж захлебывались, так славили мирный атом над Припятью… Очень выигрышная была тема — с одной стороны, не вождей же все-таки рисуешь, люди труда, они и у Ван Гога были, — ну а заодно и демонстрируешь, что политику партии и правительства понимаешь правильно… Тогда, вы учтите, мало кто знал, это уже после аварии открылось — насколько небезопасным был тот проект, та атомная. И что Украинская академия наук, хоть какая была карманная, все же не дала согласие на ее строительство в таком густонаселенном районе, — да только Москве, извините за выражение, до задницы было согласие каких-то там хах-лов… Дали приказ — и пошла кампания, и все побежали за творческими командировками. И Матусевич туда же. Целый цикл навалял, реалистический уже, это была его первая официальная выставка… Некоторые цветовые решения там еще, правда, интересные попадались, в цвете он был силен, а от себя так сразу не убежишь, — но в целом грубовато было сляпано, такой уже явный соцреализм… Если бы тогда ему дали премию, это был бы для него скачок, — (для большей наглядности он показывает размашистым жестом), — сразу в дамки через всю шахматную доску, прямо в истеблишмент! — («Истеблишмент» приходится на мою нетронутую тарелку с остывшим телячьим филе, на которое он мимоходом бросает полный сожаления взгляд). — Нинель на это и рассчитывала — и небезосновательно. Тогда много карьер так делалось — после того как лучшие и талантливейшие ушли в андеграунд, как вот я, — (нет, это последнее мне послышалось, это уже алкоголь за меня домысливает…), — освободившиеся пустоты нужно же было чем-то заполнять. Ну, ясное дело, поперла наверх всякая шваль, началась эпоха бездарей, но, чтоб не сразу бросался в глаза перепад уровней, их понемногу разбавляли и вчерашними битыми-ругаными, из раскаявшихся, — только бы по линии КГБ были чисты… А те и радовались — тогда Брехт был в моде, помните, как у него Галилей говорит: лучше иметь руки грязные, чем пустые?.. Многие так думали: пускай, мол, немного запачкаюсь, зато получу возможность что-то сделать — в искусстве, в науке… А ничего не получилось, хе-хе!.. Все они, те, кто перешел из андеграунда в официоз, повторили судьбу Матусевича — и ничего путного так больше и не создали! С пустыми руками и остались, хе-хе…

Вот это, значит, и есть главное оправдание его жизни? И его собственным пустым рукам — по его шкале они у него лучше, чем у тех, кто кушал тогда лучше его, и он хочет, чтоб это было признано? А неплохой, наверное, из него преподаватель — затягивает. Настолько затягивает, что я трезвею до уровня третьей чарки: мысль за мыслью поспешает…

И сижу я напротив него, на каких-то четверть века его моложе, с моими собственными чистыми руками, как у Понтия Пилата, — и чувствую, как блузка прилипает у меня между лопаток, и вонь собственных подмышек тоже чувствую вполне отчетливо, это не галлюцинация: я тоже начинаю потеть, как и он, зеркальным его, через стол, отражением начинаю источать изо всех пор влагу — это у него, значит, тоже — от тоски, шибает в голову озарение, кажущееся мне в это мгновение чрезвычайно глубокомысленным: что от такой многолетней тоски можно плакать, а можно и потеть — это уж у кого как получается… Сижу, смотрю на него — и вижу свое будущее. Себя — через каких-то четверть века, когда мне тоже ничего другого не останется, как убеждать подросшую к тому времени молодежь (из тех, кого удастся отловить!), что я лучше своих коллег — потому что когда-то давно не захотела пачкать руки и исчезла с экрана. Больше ничего у меня в тех чистых руках не будет, когда подросшие меня спросят: а кто вы, тетя, собственно, такая, что сделали-с?.. Ничего весомее, так же, как и у него сейчас.

Это так и движется по кругу, осознаю я с ужасом (и отвращением к собственному неодолимому запаху), — по кругу, все то же самое, из поколения в поколение, только костюмы меняются… Это такая западня: круговорот загубленных жизней. Колесо в парке: где сядешь, там и слезешь. Я задыхаюсь, меня сейчас стошнит. Адька, что-то заметив или учуяв (мой запах?), накрывает мою руку своей успокаивающей ладонью — спасибо, Адюша, да, понимаю, нам пора, но теперь я должна дослушать. Всё. До конца.

— Так что у Матусевича, — разглагольствует наш профессор (на него мой запах явно не действует!), — были тогда вполне реальные шансы изменить свое положение, и Нинель над этим оч-чень энергично работала! Сама пороги обивала, чтоб его на премию выдвинули… А почему бы и нет, по линии КГБ он был практически чист, — (а это, интересно, откуда ему известно?..), — ну там, мелочовка, то-се, бывшие диссидентские знакомства, так у кого их не было… Главное было их не поддерживать — так тут у Матусевича опыт был о-го-го! Он ведь, когда женился, и с родней своей связи порвал, боялся, чтоб ему не припомнили, что его дядька был в УПА. Даже к матери не ездил — на этом, кстати, тоже Нинель настояла, перестраховалась дамочка…