— и удивляясь передвижению в пространстве странного предмета. Привлекали их внимание одни мужчины, и тут избрали они себе, наконец, определенное занятие — сопровождать мужчин в разнообразных хождениях: в гости, в магазин или на работу.

Завидев прохожего и установив еще за квартал его принадлежность к сильному полу, та или иная отделялась от стаи и пристраивалась к нему — чуть поодаль и позади.

Проводив до места, возвращались, ничего себе не выпросив. Когда же ей что-нибудь бросали съестного, собака рычала и отворачивалась, глотая судорожно слюну.

Никто не знал, чем они живы, в эту свою заботу они тоже никого не посвящали. Было от них, правда, единственное беспокойство: они не любили, когда собиралось вместе более трех мужчин.

Хозяин не любил его — это открытие всегда потрясает собаку, наполняет горем все ее существо, отнимает волю к жизни.

Потрясло оно и Руслана, хотя, казалось, мог бы и раньше догадаться. Мог бы и догадывался, да только легче бы, право, съесть всю банку горчицы, чем признаться себе в нелюбви хозяина.

Что же тогда, если не любовь, позволяла сносить все тяготы службы?

Что позволяло им всем, хозяевам и собакам держаться бесстрашной горсткой против тысячеглавого стада лагерников, на которых, только взбунтуйся они все разом, не хватило бы никаких пулеметов, никакой проволоки?

Что бросало Руслана в пленительную погоню за убегающим, в опасную схватку с ним?

Разве же не единственной наградой было — угодить хозяину? И разве только за корм прощал он хозяину незаслуженные окрики, хлестание поводком?

В молодости Руслан прошел все науки, для которых и рождается собака: он прошел общую дрессировку — всю эту нехитрую премудрость: „Сидеть“, „Лежать“, „Ко мне“ — блестяще себя показал в розыске и в караульной службе, но когда подвинулся к высшей ступени — конвоированию, инструктор засомневался, выдержит ли Руслан этот последний экзамен. И не на площадке его надлежало выдерживать, где всегда тебя поправят, а в настоящем конвое, где на всех одна команда: „Охраняй!“, — а там, как знаешь, сам шевели мозгами. И предмет охраны не склад, который никуда не убежит и особых чувств у тебя не вызывает, а ценность высшая и труднейшая — люди. За них всегда бойтся и не чувствуй к ним жалости, а лучше даже и злобы, только здоровое недоверие. „Ничо, — сказал тогда хозяин. — Обвыкнется. Не сорвется“. А сколько срывались! Сколько отбраковывали и увозили куда-то на грузовике, и то если собака была молода и могла пригодиться для другой службы. Познавшим службу конвоя один был путь: за проволоку.

Всех обманул Ингус. Он оказался таким способным, все схватывал на лету. Он покорил инструктора в первое же свое появление на площадке. Инструктор только успел сказать:

— Так. Будем отрабатывать команду „Ко мне“.

Ингус тотчас же встал и подошел к нему. Инструктор пришел в восторг, но попросил повторить все сначала. Ингус вернулся на место и по команде опять подошел.

— Чудненько! — сказал даже инструктор. — А как насчет „Сидеть?“

Ингус сел, хотя ему даже не надавливали на спину.

— Встанем.

Ингус встал. А инструктор присел перед ним на корточки.

— Дай лапу.

Ингус ее тотчас подал.

— Не ту, кто же левую подает?

Ингус извинился хвостом и переменил лапу. С тех пор он подавал только правую.

— Не может быть, сказал инструктор. — Таких собак не бывает.

Он взял учетную карточку Ингуса, чтобы убедиться, что тот еще не проходил дрессировки и знает только свою кличку и команду „Место!“

— Так я и думал, — сказал инструктор. — У него, конечно, исключительная анкета. На редкость удачная вязка! Какие производители! Я же помню Рема — редчайшего ума кобель. И матушка — Найда, ну как же, четырежды медалистка. Ее воспитывал сам Акрам Юсупов, большой знаток, кого с кем повязать. А сынишку, он видно, для Карацупы готовил, отсюда и кличка. И все-таки я говорю: „Не может быть“.

Он созвал хозяев подивиться необыкновенным способностям Ингуса. Он спросил у них, видели ли они что-нибудь подобное. Хозяева ничего подобного не видели. Он спросил, не кажется ли им, что под собачьей шкурой скрывается человек. Хозяевам этого не показалось. Человек в любой шкуре от них бы не укрылся.

— Что я хочу сказать? — сказал инструктор. — Если б такая собака была на самом деле, я бы здесь уже не работал. Я бы с нею объездил весь мир. И все поразились бы, каких успехов достигло наше советское собаководство, наши гуманные, прогрессивные методы. Потому что такие собаки могут быть только в нашей стране!

Ингус внимательно слушал, склонив голову набок, как ему и полагалось по возрасту, но глаза были недетски серьезны. И уже тогда, в первый день, заметили в этих янтарных глазах тоску. Он рос, и росла его слава. С легкостью необычайной переходил он от одной ступени к другой — да не переходил, а перепрыгивал. Сухощавый, изящный и грациозный, он стрелою мчался по буму, играючи одолевал барьеры и лестницу, с первого раза прыгнул в „горящее окно“ — стальную раму, политую бензином и подожженную, в розыске показал отличное верхнее и нижнее чутье. Оправдал себя и в карауле, хотя хорошей злобы не выказал, а скорее какую-то неловкость и смущение за дураков в серых балахонах, пытавшихся стащить у него мешок с тряпками, порученный ему для охраны. В гробу он видел и этот мешок, и эти тряпки, но ни разу не отвлекли его, не смогли подойти незаметно или проползти на животе за кустами, чтобы напасть со спины. Он показывал, что видит все их проделки, и самим балахонам делалось неловко, когда с такой грустью смотрели на них эти янтарные глаза.

Джульбарс тогда обеспокоился не на шутку. Законный отличник по своим предметам — злобе и недоверию, он, однако, лез быть первым во всем, хотя чутьецо имел средненькое, а по части выборки был совершенная бестолочь: когда его подводили к задержанным, он до того переполнялся злобой, что запахов не различал, а хватал того, кто поближе. Но он считал, что если собака не постоит за себя в драке, то все ее способности ничего не. стоят, и всем новичкам, входившим в моду, предлагал погрызться. Не избежал его вызова и Руслан и испытал натиск этой широкой груди и бьющей, как бревно, башки. Дважды он побывал на земле, но покусать себя все же не дал, а зато у Джульбарса еще прибавилось отметин на морде, к чему он, впрочем, отнесся добродушно, даже помахал хвостом, поощряя молодого бойца. С Ингусом все вышло иначе: он просто отвернулся, подставив для укуса тонкую