— Уй, бабушка, а ничего менее щипастого нету?!

— Нету, милый. Но зато лечит в два счета. Сейчас примотаю тебе эту штуку к щеке, покушаешь, выпьешь, а завтра проснешься — и как не бывало всех болячек. А тебе наука будет — не дерись. Ты вон какой большой. Небось думал, что тебе и сдачи не дадут? Дадут, еще как. У нас-то тут еще ничего, а вот на центральной усадьбе мужики больно злы. Как изопьют, так и изобьют. Вербованных много осталось, бомжей. А милиционер-то один, да и сам пьет больно крепко. Его как ни разбудят, все лыка не вяжет.

— Вот жизнь! — Луза скромно порадовался за сельских жителей, и ему ужас как захотелось остаться в таком месте, где есть только один-единственный мент, и тот алкаш.

— А то нет? — сказала бабушка Дуся, обматывая бинтом Лузину башку. Она-то думала, будто он возмущается поведением нерадивого стража закона.

Когда Луза с перевязанной щекой появился перед публикой, народ не отказал себе в удовольствии малость поржать.

— Где-то я такого типа видел, — заметил Агафон. — По-моему, в «Веселых ребятах» такого показывали, с флюсом.

— Ладно вам! — вступилась бабушка. — Потешаются! Небось не вам попало! Что же вы, друзья-то, не заступились за малого?

Определение «малой» (с ударением на последнем слоге) применительно к двухметровому Лузе заставило присутствующих заржать еще громче, так, что стекла в окнах зазвенели.

— Мы заступались, бабуль, — сказал Налим, — вот видите, Мишка всю руку разбил, пока защищал.

— И прячется, нехристь! — проворчала Евдокия Сергеевна, хватая внука за руку. — Ой, да она синяя вся! Ну-ка пошли-ка, и тебе припарку поставлю.

— Да чего там, — отмахнулся было Гребешок. — Она не болит. Я даже машину вел больше часа.

— Иди-иди! — строго сказала баба Дуся, поддав внучку по мягкому месту (до затылка не доставала, ревматизм мешал поднять руку повыше). — Ишь, отговаривать бабку вздумал!

Луза злорадно захихикал.

— Красиво стол уставили! — похвалила Евдокия Сергеевна. — Надо бы по такому случаю и соседей позвать, да вот угораздило ж вас подраться-то! Эка срамота! Нет, сами уж повечеряем сегодня. Надо бы огурчиков, лучку принести. Давай-ка, Мишка, пока руку не замотала, сходи с ребятами, нарви. Небось не забыл еще, где чего растет.

Гребешок прихватил с собой Лузу и вышел на двор.

Набрав пакет лука, огурцов, укропа, они вернулись.

— Агафоша, — сказал Гребешок, — пойдем-ка курнем на воздухе, чтобы в избе не чадить.

Агафон сразу понял, что дело вовсе не в заботе о чистоте воздуха. Он молча кивнул и вышел с Гребешком на крыльцо-терраску.

— В чем дело?

— Здесь, через два двора от нас, — вполголоса произнес Гребешок, — серая «Волга» стоит. Та самая, Элькина. И сама Элька тоже здесь.

— Ты ее видел?

— Нет. Но голос слышал в избе. С какой-то бабой беседовала.

— А она тебя не могла засечь?

— Нет, навряд ли. Я аккуратно подходил. Луза овощами занимался, а я из-за забора «Волгу» увидел. Ну, думаю, надо проверить… Подошел с задов, глянул. Точно, она.

— Знаешь, кто в том доме живет?

— Дарья Петровна жила, еще старше моей бабки. Но она, по-моему, померла. Когда тот раз приезжал, она совсем больная была, еле дышала. А Элька с какой-то молодухой болтала. Ржали вовсю, небось поддавшие.

— Машины после нас вроде бы не проезжали, значит, она раньше нас сюда прикатила, — поразмышлял Агафон. — Говоришь, с другой стороны подъезда нет к деревне?

— Нет. Там только пешком ходят. По грибы или по ягоды. А с чего ты об этом?

— С того, что если она завтра утречком нашу «девятку» увидит, то сможет проехать только мимо нас. — Она, между прочим, может и пешком удрать. Из Воронцова в семь утра автобус идет в райцентр.

— Резонно. Куда бы твою машинку спрятать?

— Во «двор»… — не очень уверенно произнес Гребешок.

— Увидит.

— Не увидит. Тут «двором» совсем не то называется.

— А что?

— Пошли, покажу, — Гребешок перешел с терраски на «мост», Агафон пошел следом.

— Вот видишь — дверь в «двойни». Подальше, слева, лестница ведет на «вышку». На самом деле это не вышка, а мансарда такая. Прямо — будет чулан. А справа — три ступеньки и маленькая дверка. Там, за этой дверкой, повить.

— Как?

— Ну, типа чердака, чтоб сено прятать. Сейчас увидишь. Они вошли в маленькую дверь и очутились в просторном помещении, не уступавшем по площади двойням. Только тут сверху не было потолка, а сразу просматривались стропила и крепкая тесовая крыша, поверх которой с внешней стороны был набит шифер. Коньковое бревно располагалось где-то в трех с лишним метрах от пола повити. Справа лежало, занимая около четверти всей площади, должно быть, еще прошлогоднее сено, а слева была бревенчатая перегородка с дверью.

— Это — «клетка», — пояснил Гребешок. — Тоже кладовка. У бабки там самовары старинные стояли, медные, с медалями. Станок ручной ткацкий. Ну а вот тут дырка в полу, чтобы ночью далеко не бегать.

— А под полом что?

— Вот там и есть «двор». Когда-то, бабка говорила, там пять коров стояло и три лошади. Телега, розвальни, дровни. Короче, весь транспорт.

— И прямо туда оправлялись? — брезгливо сморщился Агафон.

— Ни фига подобного. В этом углу типа короба устроено и яма для навоза. Все, что из-под коров и лошадей выгребали, туда сваливали, люди от себя добавляли, а потом все это на удобрение вывозили. А «техника» с другой стороны стояла. Слазаем, увидишь.

Гребешок обошел кучу с сеном и нашел в полу деревянную крышку с кольцом. Открыл люк, под которым к стене была приставлена лестница, и первым спустился вниз. Агафон последовал его примеру и очутился в просторном и запашистом — у бабки тут три козы и четыре овцы размещались! — помещении с земляным полом.

— Им тут и потеряться недолго, — хмыкнул Агафон: загородка с мелкими рогатыми и четверти всего пространства не занимала. — Сюда, пожалуй, и Элькину «Волгу» вместе с твоей «девяткой» можно поставить.

В крытый двор через боковые ворота запросто могла въехать любая легковая машина советского производства, за исключением разве что «Чайки» или иного «членовоза».

— Да, — кивнул Гребешок, — если бы Элькину «Волгу» сюда поставить, то это неплохо было бы. Но меня лично очень устроит, если «девятка» просто не будет на улице стоять. А то эта зараза опять бензин сольет или шины порежет.

Гребешок вышел из «двора» на свежий воздух, к забору, и сказал Агафону, указывая на изгородь:

— Вынешь эти три жердины, откроешь «отвод», проезд, значит. А я пойду машину заводить.