положил на бруствер, на специально расстеленный брезент. Мои находки, как ни странно, оказались за сегодня самыми крупными.

Вечером, на подведении итогов дня, Герман Сергеевич меня поблагодарил. Сказал, что теперь специалисты изучат артефакты и, возможно, по ним удастся определить, кому они принадлежали. «В любом случае, – добавил Крапов, – ты, Константин, поднял из небытия ещё одного героя. Достойный поступок». Я стоял, опустив глаза. Было приятно, но постарался не возгордиться. Здесь такое не уважают. Зато Оля посмотрела на меня и улыбнулась впервые за долгое время. «Вот она, настоящая награда за мой труд», – подумал я.

Мне очень хотелось на следующий день вернуться на коп. Но погода распорядилась иначе. К ночи задул сильный ветер, к полуночи он превратился почти в ураган, и нам пришлось срочно укреплять опоры палаток, чтобы её не снесло. Да и остальные вещи убирать и прижимать чем-то тяжелым. Пока возились, начал накрапывать дождь, а когда ветер наконец угомонился, хлынул тропический ливень.

Мокрые, смертельно уставшие, мы забрались в палатку и стали затапливать маленькую походную печь. Постепенно дрова в ней, из тех что не успели сильно намокнуть, разгорелись, и мы сумели согреться. Так и сидели, пока снаружи, яростно трепля стенки палатки, бушевала непогода. Дождь лил, как из ведра, не отпуская ни на минуту. Мы легли спать, не дождавшись, пока он утихомирится.

Утром, когда выбрались наружу, поняли: коп придётся отложить. Вокруг степь превратилась в непролазное болото. Верхний слой почвы впитал огромное количество воды, и надо ждать, пока она высохнет и уйдет глубже, иначе ни одна машина с места не стронется. Вернулись в палатку и стали ждать, пока снова выйдет солнце и поможет нам вернуться к работе.

Глава 73

Сразу всё пришло в движение. Забегали бойцы вокруг зенитных орудий, защелкали и загремели механизмы, зазвучали команды. Девушки в санроте стали одна за другой выскакивать из палаток и, спешно натягивая гимнастерки и сапоги с пилотками, спрашивать друг у друга: «Что такое?!», «Что случилось?!». Лёля молча указала на черное облако. Все разом остановились и, лихорадочно пытаясь застегнуть пуговицы и ремни, намотать портянки, стали пристально смотреть на запад.

– Мамочки, – раздался чей-то тихий вскрик.

– Господи, как же их много! – прозвучал другой голос.

– А ну, живо заняли свои места согласно боевому расписанию! Нечего тут эмоции разводить! – вдруг прозвучал рядом зычный и резкий голос Антонины Ковальчук. Этой невысокого роста, но плотной женщине было всего лет под тридцать, но для юных санинструкторов она казалась чуть ли не бабушкой.

Антонина в звании старшего лейтенанта медицинской службы командовала их ротой. Имела стальной характер, каменную волю и железный авторитет. Потому, услышав её приказ, девчонки брызнули в разные стороны.

Комроты посмотрела хмуро на приближающееся черное облако. Теперь уже были отчетливо заметны пока еще крошечные, но с каждой секундой становящиеся все больше фюзеляжи фашистских самолетов. Антонина стиснула зубы так, что скулы побелели. Ей было за что ненавидеть пресловутых «асов Геринга». И представься ей такая возможность, она бы лично каждому из них располосовала физиономию скальпелем, а потом ушла, не став оказывать медицинскую помощь, поскольку за людей не считала. Окажись рядом пёс с перебитой лапой, ему бросилась бы помогать, а не этим…

***

Для Антонины война началась 22 июня 1941 года в Минске, когда отдельный медсанбат, в котором она тогда служила, был поднят по тревоге и переброшен в срочном порядке в западную часть города: поступил приказ расположиться за оборонительной линией, которую срочно стали возводить стоявшие в городе части.

Больше всего в этот день, когда первые немецкие самолеты налетели на мирный город и стали его нещадно рвать бомбами на куски, притом швыряя их куда попало, а не только целясь в военные и промышленные объекты, Антонина испугалась не за себя. За свою престарелую мать и маленьких дочек – семилетних близняшек Лизу и Клаву, которые остались с бабушкой в квартире.

Когда началась первая внезапная бомбежка, она спешно отвела их в подвал и велела пережидать там всякий раз, когда снова будут прилетать вражеские самолеты. Правда, верить в повторение этого не хотелось совершенно. Ведь Антонина верила искренне, что служит в самой мощной армии не Европы даже – целого мира: в непобедимой РККА, которая «всех сильней».

Бомбежка Минска показалась Антонине каким-то глупым недоразумением. Точно так же она восприняла два года назад весть о том, что ее муж, майор погранвойск, «пал смертью храбрых, отважно защищая рубежи нашей советской Родины». Случилось это так внезапно, что первое время девушка даже понять ничего не могла: как же так?

Вот он, одетый в тщательно выглаженное, новенькое обмундирование, с двумя шпалами на каждой петлице, ее любимый и красивый Миша, отправляется к новому месту службы – принять под командование пограничную заставу на границе с Польшей неподалеку от города Бреста. И говорит жене, тёще и дочкам, что вызовет их, как обустроится на новом месте. Рассказывал, что там очень красиво, а летом можно купаться на песчаных пляжах, ходить в лес по грибы и ягоды. Ещё там очень вкусный мёд привозят на ярмарку, а парное молочко из-под коровки такое, что дети растут от него не по дням, а по часам.

А вот его тело, закрытое в гробу и покрытое алым флагом, несут хоронить. Гремит прощальный залп трёхлинеек, и всё. Нет больше на свете её Миши. Три дня назад он поехал проверять, как несёт службу дальний дозор, и нарвался вместе с двумя солдатами на немецких диверсантов. Те под покровом ночи пересекали вброд небольшую речку. Пограничники заметили их, приказали вернуться, но фашисты открыли огонь. Шальная пуля угодила майору Ковальчуку прямо в сердце.

В такое разве поверишь? Но Антонине пришлось. По ночам она плакала в подушку и кусала губы, чтобы сдержать рыдания. Смирилась. Девочек надо растить, а муж… добрая ему память, любимому.

Только теперь беда приключилась куда большая, чем та с мужем. Антонина, пробираясь по Минску, видела последствия бомбежки. Огромные пылающие куски зданий, валяющиеся посреди улицы. Переломанные стволы деревьев. Разбитые в щепки фонарные столбы, опутанные проводами. Дымящиеся воронки на проезжей части, еще пахнущие тротилом. Пылающие машины, словно разорванные. Но хуже всего было видеть погибших людей. Они были разные. Лежащие аккуратно на земле и накрытые драным тряпьем – тем, что когда-то было чистым, выглаженным и аккуратно сложенным по платяным шкафам и комодам. Валяющиеся, словно переломанные куклы, на обломках кирпича, дерева и бетона. И всюду – кровь. Много, очень много.