из-за такой ерунды, а приказал бы выволочь на дорогу и травить собаками, пока душа не выпрыгнет. Но отец Кондрат наотрез отказался даже открывать книгу подле ее гроба, если ее внесут в церковь. Но и это не причина обращаться к такому как ты, ибо с упертым Кондратом я слажу, не словом — так кнутом. Слыхал ли ты о том, что случилось с моей дочерью?

— Слыхал, но боюсь оскорбить твои уши глупыми слухами, которыми полнится округа.

— Не знаю, о каких слухах ты ведешь разговор, но поговаривают, что над моей дочерью покуражился сам Баюн. Чудовище, которое уже третий год терроризирует Пограничье и не дает людям спокойно спать по ночам. Такие разговоры ты слышал?

— Именно.

— Так вот, пан опричник. Я не глупая трескучая старуха, которой кровь из носу нужно посудачить обо всем на завалинке. Я знаю, на что способны человеческие руки, уж поверь. Знаю, как виртуозно хороший пыточных дел мастер может поработать с истязаемым, чтобы он оставался в сознании и не умирал, пока этого не захочет палач. Ничего подобного не могло произойти с Боженой. Ее увечья это… не плоды человеческих рук, я знаю это наверно. Это когти Сеншеса, демона…

— Кондрат боится демона, который изувечил ее?

— Этот трус боится самой Божены. Он верит в то, что она будучи ведьмой сама поплатилась за свой распутный образ жизни.

— А ты, пан? Ты веришь в то, что она в самом деле была ведьмой?

После этих слов встала неловкая тишина.

— В иной ситуации за такое я приказал бы высечь тебя до щенячьего писка. Но ежели бы речь шла о простой девочке, у которой в мыслях лишь побыстрее выскочить замуж и нарожать старику кучу внуков. Но моя дочь, Божена, была другой, всегда отличалась от прочих. В худшую сторону. И эта сторона всегда беспокоила меня и не давала мне спать по ночам. Слухи, одноглазый, пересуды. Ими полнятся уста каждого на хуторах, кто только открывает рот на завалинке. А слухи о моей дочери ходили самые гнусные. И я вынужден признаться, что не каждый из них был ложью, как бы мне того не хотелось… Мои казачки и впрямь часто видели ее в компании падших женщин. На капищах, кладбищах, в ногах рожающих женщин, умирающих стариков, больных детей. Сначала я не верил тому, что мне рассказывали танцах вокруг костров, в которых она с радостью принимала участие, и приказывал сечь каждого, кто только подумает нашептать мне нечто подобное, но время шло, а таких разговоров становилось слишком много. Сама же Божена жила слишком разгульной жизнью, почти не появляясь в церкви. Даже убегала из дому, чтобы вернуться вся перемазанная застарелой кровью, в земле и в странных рисунках, покрывающих ее тело…

— Можете не рассказывать…

— Я буду говорить только то, что считаю нужным, опричник. Врать у гроба моей дочери я не намерен. Возможно, она заслужила это. Но в своих грехах она будет раскаиваться перед Спасителем, и только перед ним.

— Могу я взглянуть на нее?

— Зачем?!

— Иногда чтобы понять, что в действительности произошло, нужно поглядеть самому.

— Поглядеть?.. — зажглись глаза воеводы яростью. Каурай уже решил, что старик сейчас набросится на него с кулаками, но ярость схлынула так же быстро, как и возникла.

Он тяжело поднялся и молча отошел к стене:

— Гляди.

Каурай шагнул к изголовью и склонился над усопшей. Саван плотно обволакивал точеные черты. Он аккуратно подцепил пальцами тонкую материю и приподнял полотно, открыв лицо панночки трепещущему свету лампады.

— Нагляделся уж? — нетерпеливо спросил старик, стоя к Кураю вполоборота.

— Да, — распрямился тот и снова покрыл мертвую невесомой тканью. — Ты прав, воевода. Тут поработали не простые смертные.

Ответом на эти слова стал тяжелый вздох и скрип стула, когда воевода вновь устроился в ногах усопшей.

— Сталкивался уже с таким?..

— Да, пару раз, — уклончиво ответил одноглазый. — Но, признаюсь, жертва обычно быстро умирала. Она долго мучилась?

— Почти сутки, — глухо отозвался старик и зашипел, едва сдерживая рыдания. — Обещаю, что доберусь до той силы, которая это сделала с ней. Из-под земли достану…

— Он не закончил. За ней вернутся.

— Кто? — дрогнула скула у убитого горем старика.

— Тот, кто истязал ее. Демон.

— Зачем? За ее телом?

— С телом он закончил. А вот с духом, нет. Что-то помешало ему вцепиться в ее душу и утащить в Яму. Скорее всего, вскоре он попытается завладеть ею уже окончательно. И, возможно, нынче ночью. Пан, лучше принеси сюда побольше свечей.

С этими словами одноглазый приподнял повязку посмотрел в самый темный угол, которого не касался ни один лучик света. Самый темный и самый холодный. Каурай давно подозревал, что там кто-то сидел. И ждал. Ждал, когда воеводу оставят силы.

— Сейчас каждая тень — наш враг.

— Свечей я не пожалею… Но что же делать? Не может же она лежать здесь до скончания времен?..

— Делай все так, как задумал — уговори отца Кондрата провести ночное бдение по умершей. Но завтра, сегодня он пришел в одиночку.

Каурай ухмыльнулся, встречаясь с чертом глазами, и издевательски подмигнул разозлившейся твари. Ему было с чего беситься — он давно облюбовал “черный” угол, в который на Пограничье не было принято ставить ничего кроме метлы, и упорно выжидал своего часа, когда в горнице не останется никого кроме мертвых, чтобы исполнить задуманное. Напротив такого угла всегда располагались лики святых и смелых, но нынче иконы были практически бесполезны. Слишком велики ставки.

Воевода проследил за его взглядом. Но не увидел ничего, кроме чернеющей в углу темноты.

— Ты справишься с ним?.. — спросил он севшим голосом.

— Да, — кивнул Каурай. — Тут выбор не велик — либо сразить демона, либо разделить участь несчастной Божены. Но мне нужно кое-что…

— Ты получишь все, что нужно, опричник. Кречет!

— Да, пан воевода? — склонил голову казак, пораженный всем, что услышал.

— Дашь ему все, что он ни попросит. В разумных пределах, конечно.

— Арсенал в твоем распоряжении, пан Каурай!

— Благодарю, — кивнул Каурай. — Распорядитесь насчет свечей и, прошу, уходите отсюда. Оба.

— Еще чего! — округлились глаза воеводы, но тут он снова поглядел в угол и скрипнул зубами. — Погань…

— Именно. Посему уходите, и чтоб никто даже не думал соваться сюда до рассвета. Моя работа начинается сейчас.

Не говоря более ни слова, воевода поднялся со стула и, сжав на прощание ногу своей покойной дочери, направился к выходу. Кречет без разговоров вернул Каураю его кинжал и последовал за хозяином.

— И еще одно, опричник, — оглянулся воевода на одноглазого, прежде чем покинуть горницу. — Справишься с работой, дам тебе