Метрах в десяти слабо угадывался его бруствер. Грузины, напуганные огнем наших снайперов, вели себя тихо как мыши и строго соблюдали светомаскировку. Только по тлеющим огонькам сигарет и приглушенным разговорам часовых можно было догадаться о расположении постов. Не сговариваясь, решили взять вправо и под прикрытием мелкого кустарника выйти на них. С оружием — имеется в виду пистолет — я был один, и потому ребята, вооруженные ножами, пустили меня вперед. Никто не имел понятия о какой-то там военной тактике, но интуиция подсказывала нам, что в случае неудачи наше спасение — в неглубокой лощине.

До цели оставалось рукой подать, когда передо мной затрещали кусты. Белая кожа на грузинской заднице светилась, как фонарь над борделем. Засранец! Он подтянул штаны и стал застегивать. Всего один короткий бросок — и с ним было бы покончено, но я не мог оторваться от земли, тело словно приросло к ней. То же самое творилось с ребятами.

Нет, это не было страхом! Он остался там, на минном поле. Здесь было нечто иное! Перед нами стоял не злобный и кровожадный враг, а обыкновенный человек. Все, что он делал, было до того буднично, что ощущение войны и его враждебности утрачивало всякий смысл. Накинуться на него и убить оказалось выше моих сил. Не смогли сделать этого и ребята. Мы сползли в воронку и подавленно молчали. Никто не решался первым заговорить. Слабость, стыд и горечь владели нами.

Порывы ветра шелестели листьями кустарника и слабым посвистом отзывались в разрушенных отопительных трубах. Где-то в глубине позиции гвардейцев монотонно гудела дизельная станция и рокотал мотор бэтээра. Со стороны окопа долетали обрывки разговора, затем послышалась неясная возня, и через мгновение кто-то заржал. Хриплый бас прервал заливистый, переходящий в визг смех, и он взорвал нас. Вспышка необузданной ярости сорвала нас с земли. Выхватив ножи, мы выбрались из воронки и, обдирая локти о камни, поползли к окопу.

Они возникли неожиданно, их было двое. Старые АКМ небрежно болтались за спинами. Слабый свет зажигалки выхватил из темноты заросшие лица. На месте глаз зияли темные провалы. Крепкие белые зубы обнажились в улыбке. Они беззаботно смеялись и не подозревали, что всего в нескольких шагах затаилась их смерть.

Мы застыли перед последним броском. Броском, после которого ни я, ни мои друзья уже не смогли возвратиться к самим себе. Там, на кромке бруствера вражеского окопа, я стал другим. Сердце бешено молотило и готово было вот-вот выскочить из груди. Тошнотворный ком подкатил к горлу. Рукоять штык-ножа раскаленным куском металла нестерпимо жгла руку, и потом, когда с ними было покончено, еще неделю багровые рубцы не сходили с ладоней.

Наши глаза встретились! Он был моим ровесником. Я до сих пор помню и, как тебя, вижу его дрожащие губы, слабый пушок над ними и нелепо повисший окурок. От страха он оцепенел. Не знаю, сколько длилось это бесконечное мгновение. В моем сердце была абсолютная пустота, руки стали чужими, сработал инстинкт, и я бросился вперед. За мной ринулись ребята. Ножи и руки рвали, кололи и терзали обмякшие тела. Чужая и своя кровь хлестала по нашим лицам, ломались ногти, а мы не могли остановиться в своем остервенении и продолжали их терзать.

Вспышка осветительной ракеты и пулеметная очередь отрезвили нас. Содрогнувшись от содеянного, мы неслись назад, не замечая ни разрывов мин, ни свиста пуль. Не помню, как проскочил минное поле, как оказался в своем окопе. Нас рвало и выворачивало наизнанку. Впервые выпитая кружка спирта и новая одежда не могли унять дрожи, сотрясавшей наши тела. Незримые пятна пролитой чужой крови жгли кожу и терзали душу. Мы не могли смотреть друг на друга, слишком велико было потрясение.

Убить человека, пусть даже врага… это что-то убить в самом себе. Не верь тому, кто говорит, что война все спишет. Вранье и ложь! От самого себя не убежишь. После той вылазки были еще бои, много боев, я снова убивал и меня больше не мучили кошмары, а нож не жег руку. Говорят, человек ко всему привыкает, в том числе и к такой омерзительной работе, как война. Но разве от этого легче? Я отнимал чужие жизни и каждый раз что-то терял в себе. Терял…

Не закончив мысль, он повернулся к столовой и прислушался к голосу диктора, доносившемуся из динамика.

Передавали последние новости. Они больше напоминали фронтовые сводки: «Отряды исламских боевиков вторглись в Новолакский район Дагестана. На карамахинском направлении федеральные силы и местное ополчение после ожесточенных боев вышли на окраины села и полностью блокировали боевиков. В Буйнакске после террористического акта под развалинами дома оказались погребенными свыше ста человек. В городе Черкесске между митингующими произошли столкновения, есть раненые».

— Сумасшедшие! Безумцы! Ради чего?! — воскликнул Батал. — Неужели им мало наших трагических уроков? Мерзавцы! Подлецы! В ненасытной жажде власти они швыряют к подножию ее трона целые народы и государства! А наивные слепцы, поддавшись дурману их речей, с остервенением набрасываются на соседа, видя в нем источник всех своих бед.

Как?! Почему такое могло случиться?! Кто и когда бросил то проклятое слово в народы?! Откуда в нем взялась та дьявольская сила, что смогла разрушить то, перед чем оказались бессильны фашисты? Неужели история ничему не учит? Десять лет назад, так же как сейчас в Черкесске, оно замутило наши души и обезумевшими толпами выплеснулось на площади перед Совмином и театром. Каждый кричал о своей беде и боли, но был глух к чужой. А когда первая кровь обагрила камни, то началось это всеобщее безумие. Зерна национализма и фашизма дали свои страшные всходы.

Затем пришли Китовани и Иоселиани «восстанавливать конституционный порядок и охранять железную дорогу» — так это тогда называлось.

Батал с презрением хмыкнул и, поиграв желваками на скулах, продолжил: Сволочи! Ничего хорошего от вора в законе с отморозками из зоны ждать не приходилось. Они, как волчья стая, набросились на город, принялись грабить и насиловать. Эти мерзавцы знали только один закон — закон уголовной зоны. Потом, когда драпали из Сухума, все дороги в Грузию были забиты автобусами, троллейбусы даже ухитрились утащить. Чего в них только не было! Оборудование с винзавода и чайной фабрики, детские коляски и нижнее женское белье. Вот так наводился «конституционный порядок».

Но это было в сентябре девяносто третьего, а тогда — в девяносто втором, когда у них были танки и вертолеты, а у нас дедовские ружья и сотня автоматов, в Тбилиси думали, что их ждет легкая прогулка. По себе мерили, вояки хреновы! Думали, мы сразу лапки кверху поднимем и место в их грузинском рае станем вымаливать. Не дождутся! Но и говорить, что наши все как один бросились танки останавливать, тоже не честно. По-всякому было, одни — таких оказалось немного — трусливо бежали за Псоу. Другие, растерявшись, искали защиты у Господа, и лишь сотня молодых ребят пыталась остановить эту банду.

Первыми, как всегда, гибли самые беззащитные. Истерзанные тела женщин, детей и стариков сутками лежали на улицах. Невыносимый смрад и едкий запах гари висел в воздухе. И, чтобы остановить бойню, Владислав Григорьевич пошел на перемирие. По его указанию Сергей Багапш, Александр Анкваб и Заур Лобахия отправились в захваченный гвардейцами и бандитами из «Мхедриони» Сухум. Три дня шли переговоры с Китовани. Чего это им стоило, в окружении отморозков, знают только они сами. Вроде как договорились вывести все войска из Сухума.