— Вон что… судя по тому, с какой скоростью этот мошенник ретировался, думаю, в границах королевства вряд ли вы его обнаружите.

Господин перестал смеяться. К нему сразу вернулись выправка и солидность. Достал из жилетного кармана табакерку и предложил Винге. Тот отказался. Господин пожал плечами — была бы честь предложена, — аккуратно утрамбовал табак в ямке между сухожилиями большого пальца Анатомическая табакерка, вспомнил Винге лекцию в университете), поднес к лицу и звучно, с присвистом, втянул ноздрей.

— Да… — значительно произнес он и хотел было продолжать, но сделал паузу и чихнул. — Да… когда дела ни к черту, все-таки утешение… я имею в виду, когда у других еще хуже. Дела, вот что я хочу сказать. Хуже, хуже. И сразу вроде легче.

Винге, почти не надеясь на успех, бродил по Городу между мостами от одной церкви к другой. Ближайшая — Гертруда, потом Святой Николай у дворцовой стены, францисканская церковь на Рыцарском острове. Церковные книги… дело почти безнадежное. Он не знает даже год венчания, не говоря уж о точной дате. Все же, если случай окажется на его стороне: оглашение, венчание… хоть что-то. Почерк, как правило, отвратительный, множество пропусков в регистрах неопровержимо свидетельствует о небрежности и торопливости. А пасторы и дьяконы мало чем могут помочь, к тому же заняты текущими делами и очевидно стремятся как можно скорее от него избавиться.

По закоренелой привычке он выбирал дорогу так, чтобы видеть над собой небо. Большие, широкие улицы, даже если придется идти в обход. Корабельная набережная, Монашеская набережная, Лейонбакен… даже Зерновая гавань с отравляющим воздух Мушиным парламентом, куда свозят нечистоты со всего города.

Главное — поближе к воде, к простору. Как можно меньше переулков. А если все же попадаются — выбирать самые короткие. Их-го можно пробежать на одном дыхании, не открывая глаз.

Конечно, хорошо бы укрыться дома, но дом далеко, а приступ страха таков, что вот-вот вырвет. Хоть какое-то общество… он поспешил в кофейню. Остановился на пороге, отдышался и присмотрел столик в углу. Здесь спокойно и безопасно… пока. Разговоры все те же: Армфельт, Руденшёльд, кто следующий на очереди из тайных сообщников беглого барона. И как поведет себя Ройтерхольм: потребует взаправдашней казни или ограничится спектаклем, как с Магдаленой Руденшёльд. Несколько чиновников за соседним столиком заказали горячий шоколад — видно, решили отмстить окончание долгого рабочего дня.

— Только не экономь на какао, хозяин, предстоит веселая ночь! — бойко крикнул самый молодой, и они пустились обсуждать Баггенсгатан: достоинства и недостатки той или иной ночной бабочки, кто из них наиболее искусен в любовных играх.

— Овечка!

— Какая, к дьяволу, Овечка! Немецкий Колодец! Вот настоящий дьявол!

— Брат мой, судя по всему, не видит разницы между божоле и водой из Канавки… или никогда не пробовал Саронский Нектар! Как встанет на коленки, как открячит попочку…

— Кончай… допивайте эту бурду и вперед! Глупости какие… спятил, что ли? Если все дорвутся до одной и той же попочки, до тебя очередь вообще не дойдет.

Это разумное замечание было встречено одобрительным хохотом. Молодые люди допили шоколад и поспешили к выходу, оставив за собой кучки пепла на столе, грязные чашки — и Эмиля Винге с только что родившейся мыслью.

Разбудить Карделя не вышло.

— Жан Мишель! Да проснитесь же! Тре Русур… Вы же помните: в записках Эрика? Тихо Сетону было отказано чуть ли не во всех публичных домах в Густавии! А может, в Стокгольме та же история?

Между почерневшими веками блеснул белок глаза. Одного. И тут же исчез. Пальт выругался, повернулся на другой бок и захрапел так, что зазвенело стекло в окне, а на комоде дернулся и упал единственный и незаменимый осколок зеркала. Слава Богу, не разбился.

С таким же успехом можно пытаться вдохнуть жизнь в березовое полено. Винге взялся грызть ноготь и догрызся до того, что почувствовал во рту металлический вкус крови.

— Что ж. Придется одному. А что еще… Или сесть и сидеть, сложа руки.

Эмиль Винге поднялся по Скорнячному переулку к Большой площади. Солнце зашло, кабаки оживают… он вспомнил рассказ Сетона про франжипани, расцветающие по ночам. Шаги Минотавра… да, угадываются, но где-то в отдалении. Многие фонари еще не зажжены, а свет от уже зажженных еле достигает колодца посередине площади. Но открытое пространство все же лучше. Он немного пригибается и косится на силуэт украшающей фонтан помпезной урны на фоне уже потемневшего неба. Вот оно, небо. Никуда не делось. Подошел поближе, хотел ополоснуть лицо и больно ударился коленом об одну из разделительных каменных чушек, поставленных, чтобы помешать конным экипажам приближаться к фонтану. Пара фонарщиков нехотя орудуют длинными шестами — наконец-то зажгли фонари у здания Биржи. Через закопченные стекла можно различить полотеров, натирающих пол в танцевальном зале, а если поднять глаза, полнеба занимает торжественный силуэт Большой церкви.

Он двинулся к заливу и еще не успел свернуть с Купеческой на Баггенсгатан, как услышал гомон множества голосов. Здесь совсем другое освещение: уличные фонари не зажжены. Намеренно: любители клубнички ценят анонимность. Зато стены домов хитроумно подсвечены снизу, дабы подчеркнуть несомненную солидность тесно поставленных зданий. Но устроителей волновали не только архитектурные соображения: эти искусно поставленные фонари прекрасно освещают ночных бабочек в окнах. Одна сидит на подоконнике, свесив голые ноги, — между прочим, рискует свалиться и разбиться насмерть. В руке меловая трубка. Другая, свесившись чуть не по пояс, хвастается необычайными эротическими талантами и возможностями. А самая изобретательная придумала театр теней: завесила окно светлой простыней, поставила позади несколько свечей и принимает разные соблазнительные позы, не оставляющие сомнений в ее полной наготе. Смело, но в рамках закона.

Внизу, на мостовой, картина иная. Отчаяние и навязчивость. Отчаянная навязчивость и навязчивое отчаяние. Он с жалостью и отвращением заметил немолодую уже, вдребезги пьяную женщину. Вывалила обе груди и поддерживает снизу руками, молча приглашает попользоваться ее услугами. А глаза… достаточно посмотреть ей в глаза и понять: еще одна загубленная жизнь. И конечно же привычная безрадостная ухмылка беззубого рта.

У подъездов стоят пожилые мадам, нахваливают свой товар. Разветвленные и многочисленные запреты Ройтерхольма никак на них не действуют. Платья у мадам такие яркие, что вполне успешно отвлекают глаз от уличной грязи. Но роду деятельности они преступницы, но продолжают как ни в чем не бывало. Таково желание общества. А городские стражи в обмен на несколько шиллингов мгновенно теряют зрение и дар речи. Покачают головой и идут восвояси.

Мужчины приходят, уходят, возвращаются, опять уходят, на их место приходят другие. Подмастерья, отмечающие свободный понедельник, состоятельные буржуа — в одиночку или в оживленно переговаривающихся группках, юноши студенческого и менее студенческого вида, одинокие грешники, старательно прикрывающие лица носовыми платками. Похоть объединяет всех, классовые различия уже не важны.