— А вот этим смажьте укус москита на левой ножке. — Лидия вручила мне пузырек с каламиновой мазью. Мазь у меня была, но пузырек я все равно с благодарностью взяла.

Билли дремал на плече у Мартина, а Лидия все гладила его по голове.

— Хорошо провели вечер? — рассеянно спросила она.

— Да, хорошо.

— Я за вас рада. Вы его приводите. В любое время.

Мартин направился к выходу.

— Мы очень вам благодарны, Лидия. — Я хотела добавить, что мне очень жаль ее мальчика, но сказала только: — Еще раз спасибо.

Она проводила нас до двери:

— Когда вы снова соберетесь в клуб?

Мы с Мартином понимающе переглянулись.

— Скоро. Я вам позвоню.

— Да, пожалуйста. — Лидия вышла вслед за нами. — Знаете, если хотите, можете оставить его на ночь.

— Не сегодня, спасибо.

— Тогда в другой раз.

— Да. Спокойной ночи.

— Не забывайте. В любое время.

— Видела, какой он счастливый? — спросил Мартин, уложив Билли и Дружка.

Я перебирала пластинки.

— Ты все-таки собираешься завтра в Лахор?

— Пожалуйста, не начинай. Я и без того устал. — Он снял очки и сжал пальцами переносицу. — Это моя работа.

— Ты не солдат и не журналист. — Я отложила пластинки. — И твоя работа не в том, чтобы подвергать себя опасности. А как же мы с Билли?

Мартин снова нацепил очки.

— Не заводись.

— Разве ты не можешь поехать куда-то еще? Разве не можешь надеть европейскую одежду? Не можешь курить «Лаки Страйк» или «Кэмел»? Ты хочешь наказать себя, и тебя не волнует, что ты наказываешь еще и нас.

— Волнует! Конечно, волнует! — Мартин потер лоб. — Господи, Эви, я люблю вас.

Я села на диван, откинулась на высокую спинку.

— Тогда почему?

Мартин посмотрел на меня, и мне показалось, что там, за его глазами, что-то происходит, но он только проворчал:

— Ты шумишь из-за пустяков. Уже поздно. Поговорим утром.

Все так. Было поздно. Даже позднее, чем он думал.

— Ладно. Иди спать. Я еще почитаю.

Мартин постоял немного, устало уронив руки, но молчание давило. Он повернулся и побрел прочь. Услышав, как закрылась дверь спальни, я сбросила туфли, подобрала ноги, открыла сумочку и достала украденную в клубе книгу.

Сентябрь 1858

Письмо от матери пришло вчера. Она сообщает, что счастлива слышать, как здраво я рассуждаю по поводу замужества, и уже выбрала для меня кандидата — пятидесятилетнего холостяка-бухгалтера. Она приложила к письму фотографию толстого лысого мужчины с поросячьими глазками.

Мое сердце екнуло, когда я увидела эту фотографию. Зная, что он никогда не был женат, можно было предположить, что характер у него, должно быть, столь же неприятен, как и наружность. У него скромный доход, но эта партия сможет держать меня вдали от ее дома и избавит от затруднений с дочерью старой девой, о которой к тому же ходят самые мерзкие слухи. И все же, обнимая Чарли, я сказала: «Мы отправляемся домой!»

Потом я прочитала: «Но разумеется, ты понимаешь, что не можешь привезти этого полукровку, незаконнорожденного сына шлюхи, в этот дом». Я перечитала строки трижды, спрашивая себя, не забыла ли вложить фотографию Чарли в конверт с письмом? Нет, не забыла. Она закончила письмо словами: «Там, должно быть, есть сиротский приют, в этом богом забытом месте».

Я никогда больше не увижу моих родителей, не увижу Англию.

Октябрь 1858

Чарли сделал свои первые шажки. День ото дня он становится все более подвижным, а я испытываю какую-то противоестественную усталость. Снова опускаю голову на подушку после чота хазри и едва дотягиваю до конца дня. Дремлю, когда Чарли спит, и все равно вечером падаю на кровать, и сон охватывает меня еще прежде, чем голова успевает коснуться подушки. Но сон совсем не освежает. Каждое утро я встаю больная и измученная. Местный доктор, на этот раз почти трезвый, уже приходил и долго щупал и мял меня. Сообщил, что у меня абсцесс печени. «Дело плохо, но само заболевание не заразно». Потом, спохватившись, добавил: «Мне ужасно жаль».

«А что же мне делать?» — спросила я.

«Ну разумеется, мы пустим вам кровь, а потом подумаем, что делать дальше».

Он, не глядя, сунул руку в свой черный саквояж, в итоге выудив оттуда медный ланцет и миску, чтобы собрать кровь.

«А теперь позвольте-ка вашу руку», — сказал он, подходя ко мне со своим ножом. Я запомнила только острую боль в предплечье и отталкивающе красную кровь, льющуюся в белую эмалированную миску. Следующее, что вспоминается, это запах розовой воды. Доктор уже ушел, а Лалита обмывала мою руку.

«Позвольте мне привести к вам знахарку, мемсаиб. Пускать кровь — не хорошо».

Я улыбнулась и сказала милой девочке, что она может действовать на свое усмотрение и приводить свою знахарку.

Октябрь 1858

Знахаркой оказалась мать Лалиты, Анасуя. Милая женщина с золотым гвоздиком, пропущенным через ноздрю, и мелодичным голосом, который действует на меня умиротворяюще. После того как мне в рот влили ложку совершенно отвратительной оранжевой жидкости, она принесла в комнату Чарли. Я была слишком слаба, чтобы долго его держать на руках. Анасуя успокоила его, когда я вернула ей Чарли, а он заплакал. Она и Лалита теперь ночуют на веранде и вместе ухаживают и за Чарли, и за мной.

Моя кожа приняла желтушный оттенок, а моча стала коричневой; при этом я вся чешусь. Эта чесотка — жестокая пытка, от которой нельзя спастись, даже расцарапав кожу. Странное заболевание не поддается воздействию ни одного из лекарств, которые я привезла с собой. Анасуя купает меня в холодном отваре чая нилгири, чтобы унять чесотку. Помогает, но ненадолго. Надо держаться.

Октябрь 1858

Лихорадка то усиливается, то отступает, и теперь я чувствую боль с правой стороны. Анасуя продолжает потчевать меня горькими настоями и незнакомыми травяными сборами, но они уже не помогают. Целый день они с Лалитой разрываются в заботах обо мне и Чарли, благослови их Господь. Но беспокойство ослабляет мой дух не меньше, чем болезнь — тело. Что будет с ним, если я умру? Заберет ли его Анасуя? Ведь она не может прокормить даже собственную дочь, потому и пристроила ее в прислуги как можно скорее.

Чарли — полукровка. Что станется с ним?

Октябрь 1858

Я уже не могу подняться с постели. Мне стоит большого усилия удерживать перо. Я лежу здесь, думая про те грязные и глухие задворки Индии, которые переполнены умирающими от голода беспризорными, галдящими и выпрашивающими милостыню, спящими прямо здесь же, в канавах, отыскивающими еду в кучах отбросов. Фелисити говорила, что за четырехлетнюю девочку в Пешаваре дают двух лошадей. Думаю, его отдадут в приют, но мне еще никогда не доводилось видеть там детей старше девяти-десяти лет. Где они все?