Кордтс и Фрайтаг прибыли вместе с несколькими солдатами своей дивизии, которым посчастливилось остаться в живых, пройдя многие сотни километров от озера Селигер. Отступавшим наступали на пятки передовые отряды Красной армии и невыносимый зимний холод. От знакомых солдат их взвода, роты или батальона они узнали о том, что Герц был ранен и умер от переохлаждения, Браммлер пропал без вести, Лаутерманн убит в бою, Эриксон погиб при невыясненных обстоятельствах. У Кордтса и Фрайтага были обморожены ноги, а у Молля, который был вместе с ним, дела и того хуже — обморожены и руки, и ноги. Но ему все равно повезло, пусть даже и относительно, потому что его вывезли на самолете сразу после начала осады.

Таким образом, Молль улетел, а Кордтс и Фрайтаг остались в составе разношерстной воинской части, командование над которой взял генерал Шерер и которая получила название боевая группа «Шерер».

Они пробыли в ней до апреля, проведя в осаде почти три месяца. Фрайтаг находился где–то на внешнем оборонительном периметре, который в отдельных местах проходил по центру города. Кордтс оказался в полевом госпитале, размещавшемся в старом здании ГПУ. У него была высокая температура, из–за которой он находился в бредовом состоянии.

К сожалению, бывшее здание ГПУ находилось относительно недалеко от оборонительного периметра. Время от времени русские штурмовые группы прорывались сюда и оказывались едва ли не у дверей госпиталя. Их приходилось отбрасывать автоматным огнем, ручными гранатами и даже штыками. Однако другого места для содержания раненых и больных в городе больше не было. Переменным огнем советской и немецкой артиллерии Холм был превращен в груду развалин с немногочисленными уцелевшими зданиями. Древний русский город не был сожжен дотла, подобно окрестным деревням, а скорее раскрошен, превращен в груду камней. Здание ГПУ, свидетельство бесславных дел сталинской тайной полиции, выглядело не слишком импозантно, но построено оно было прочно, как крепость, подобно всем тюрьмам как в России, так и в других уголках света. Оно было оцарапано, расколото, разбито и почернело от огня, однако упрямо продолжало стоять посредине развалин, в которые превратился Холм.

Штаб–квартира Шерера находилась в этом же здании, и ему часто были слышны крики и стоны раненых. До его обоняния доносились мерзкие запахи больной, изуродованной человеческой плоти, однако он вскоре принюхался к этим запахам, и они больше не беспокоили его.

Он вполне мог слышать и бредовые речи Кордтса, валявшегося в беспамятстве на набитом соломой тюфяке. Кордтса попеременно бросало то в жар, то в холод; он то погружался в подобие сна, то бодрствовал, вслушиваясь в звуки близкого боя. Окна были давным–давно выбиты, и лишь приколоченные к ним доски мешали русским штурмовым отрядам забросать гранатами помещения, в которых находились раненые. Многие доски были разбиты в щепы или держались на честном слове.

В апреле было все еще холодно, но холод стал уже не таким невыносимым, как в зимние месяцы, особенно в конце января и начале февраля, когда Кордтс был ранен в первый раз и впервые оказался в этом месте. Осколок то ли шрапнели, то ли льда со стенки из снега, которую нагребли солдаты, распорол ему левую щеку от уголка рта и почти до скулы. Какой бы необычной ни была рана, он мог бы обратиться к медику, который зашил бы ее. Но Кордтс не имел особого желания застрять в здании ГПУ, которое Иваны атаковали практически каждую ночь. Пребывание на периметре его удручало в не меньшей степени, потому что боль и страх заставляли Кордтса сохранять чувствительность к окружающему миру. Раненому необходима передышка, но поскольку для этого нигде не было безопасного места, он остался там, где и был.

Невыносимый холод притупил боль от раны. Наблюдавший за Кордтсом Фрайтаг, заметивший, как гротескно тот выглядит, когда улыбается, стал называть его Улыбчивым. Когда Кордтс затягивался сигаретой, которая немного ослабляла боль, дым забавно выбивался наружу сквозь рану. Однако скудный табачный паек закончился очень быстро, и через несколько дней холод и сильные ветры растравили рану еще больше. Воспалились даже зубные нервы. Боль сделалась невыносимой. Затем кто–то из товарищей снял с него повязку и сказал, что у него скоро начнется гангрена, если уже не началась. Но Кордтс все еще не хотел отправляться в полевой госпиталь — по–прежнему боялся, что, лежа там, умрет, да и был не особенно уверен в том, что гангрена может появиться на лице. Хотя все может быть. Но случаи гангрены он видел — гниющая черная плоть со скверным запахом — на руках и ногах других солдат. Причем не только здесь, под Холмом, но и при мучительном отступлении от берегов Селигера. Этого следовало бояться, да и боль иногда вызывала в нем панический страх, заставляя впиваться зубами в собственную руку, чтобы успокоиться.

В конечном итоге он добрел до здания ГПУ, захватив с собой винтовку и несколько ручных гранат, чтобы иметь хотя бы что–то на случай нападения русских.

Врачи поняли, что он способен передвигаться самостоятельно и при необходимости защищать госпиталь, а сам Кордтс был рад, что не настолько немощен, чтобы валяться на холодном полу долгими часами или днями, не имея медицинского ухода. Здесь к нему снова вернулась тревога о возможности гангрены. Он боялся, что костоправы со скальпелем могут подойти к нему ночью, когда он будет спать, и вырезать ему пол–лица. Усталый врач попытался разубедить его в том, что ничего с его раной пока не произошло и что Кордтсу стоит по возможности больше оставаться в тепле и меньше передвигаться.

По возможности больше оставаться в тепле… Это звучало как насмешка. Внутри было так же холодно, как и снаружи. Все соседние дома были разрушены, и помещения было просто нечем протопить. Хотя огонь в печах и бочках из–под бензина горел день и ночь, массивное здание бывшего ГПУ было холодным как смерть. Раненые не переставая стонали не только от ран, но и от жгучего холода. По ночам некоторые из них сползались из разных углов в большую кучу, пытаясь согреться друг о друга, не сводя взглядов с раскаленной железной печки, стоявшей посередине комнаты.

Другие, кто не могли передвигаться, лежали то здесь, то там на полу, на который было брошено немного соломы. Многие из них один за другим умирали от холода или от сочетания холода и ран.

Кордтс пытался согреться, чтобы не клацать зубами, и для этого иногда забирался в кучу людей, хотя ощущение было не из приятных — приходилось прижиматься к изуродованным телам незнакомых людей, от которых отвратительно пахло. Если это не удавалось, то он пытался согреться, двигаясь по комнате или грея руки возле печки. Иногда он был вынужден жевать какую–нибудь тряпицу, чтобы не стучать зубами. По ночам красный свет сочился из трещин в печке, слабо освещая комнаты. Снаружи темное небо над развалинами Холма изредка озарялось вспышками выстрелов трассирующих пуль. Подобная картина повторялась день за днем, и подобное освещение стало привычным, ни в чем не уступая по уникальности огням святого Эльма. Иногда возникало чувство, будто это некая неизвестная науке разновидность северного сияния, которое Кордтсу теперь доводилось видеть достаточно часто.

Опасность гангрены уменьшилась, хотя рана заживала не очень хорошо. К этому времени Кордтс провел в госпитале неделю. За это время русские не предприняли ни одной попытки прорываться в центр горсуда, и у стен бывшего ГПУ он не видел пока еще ни одного рукопашного боя. Тела солдат, убитых в других боях, по–прежнему оставались лежать на улицах. Похоронить их было невозможно — от морозов земля обрела твердость камня, — как невозможно было оттащить их куда–то в сторону. Наконец он обратился с просьбой отпустить его обратно в часть, точнее отряд, потому что частью ее было назвать трудно. Отупевший от бессонницы врач, бегло осмотрев его, ответил согласием, и Кордтс отправился через развалины домов к периметру. К его поясному ремню были пристегнуты, как и две недели назад, две ручные гранаты.