Их вызывают — близких Зои.

— Тут трудно, Олег Николаевич. По результатам экспертизы — останки вашей дочери. Вероятность — девяносто процентов. Вот все документы, специально для вас — где были обнаружены и как. Нет слов. — Ив спину им уже, вдогонку: — Примите искренние соболезнования.

Доска, привязанная к спине Башилова под пиджаком, сломалась. Высокий, могучий, нестарый мужчина (с лицом, обыкновенно твердым, как железо, что затвердело под кузнечным боем) бесстыдно сотрясался крупным, мощным телом у другого высокого и крепкого мужчины на плече. И кто из них был старше, кто моложе, кто отец, кто муж, понять было невозможно.

В доме-башне на Таганской улице он больше не жил. Он и раньше большей частью ночевал, где придется и захочется, и само понятие о доме-крепости, о родных каких-то стенах было ему чуждо; выдерживать напор окружающего мира Сухожилов предпочитал не то чтобы собственной шкурой, по-волчьи (хотя и к этой проголоди в заснеженном морозном поле он был приучен с юных лет), а той, достигнутой им «состоятельностью», которая — означенная кредитной картой или по старинке воплощенная в радужных бумажках, — открывала перед ним двери дорогих гостиниц и дешевеньких отелей, безразмерных пентхаусов и похожих габаритами на собачьи будки типовых квартир. Состоятельность (как и крайняя, впрочем, нищета) позволяет завалиться спать в той точке пространства, в которой тебя настигает усталость, лишь бы только в этой точке было сухо и тепло. Но сейчас Сухожилов поселился в Марьине у матери (пять лет назад купил ей эту малогабаритную двухкомнатную в панельной девятиэтажке, буквально в двух шагах от станции Перерва Курской железной дороги).

Мать слишком часто в последнее время, с раздражающим упорством и выбешивающей регулярностью собиралась умирать, то и дело объявляя о своем намерении Сухожилову; неделю назад обещал навестить ее на следующее утро; мать поняла: не приехал — случилось неладное, позвонила водителю Коле, получила ответ, что пропал Сухожилов и нет его «дома»; маховик воображения разогнался на полную, появилось настроение «обзванивать морги» (как выражалась мать, когда Сергею было четырнадцать, — прошло двадцать лет, а склонность устремлять все мысли в этом направлении у матери осталась), ей стало плохо с сердцем, давление скакнуло, приехавший к ней Коля вызвал «Скорую».

Сухожилову было все равно, где дрыхнуть, а в подобных случаях (когда давление у матери зашкаливало) он всегда перекантовывался пару-тройку ночей подряд в материнской двушке; он давно уже бесчувственно и опытным путем постиг примитивнейшую тайну вот этого животного магнетизма: пожилой, не очень чтобы здоровый человек (родитель, предок) оживает в присутствии родного существа, которое он некогда произвел на свет, заряжается сыновней (дочерней, внучатой) молодой волей к жизни, подключившись как будто к источнику постоянного тока, и свернувшиеся в старом теле соки неминуемо приходят в бойкое движение до тех пор, пока их не остудит новая разлука.

Он привык к тому, что мать живет в неистовом непрекращающемся страхе за него и что этот страх — не мания, не какая-то болезнь, что имеет рецидивы и ремиссии, а как будто то единственное топливо, на котором в состоянии работать ее любящее сердце. Он привык к тому, что каждый день для матери начинается и состоит из убежденности, что он, Сухожилов, себя убивает — непрестанно, последовательно, со все возрастающей скоростью и на всех этажах человеческого бытия; нездоровой, жирной и соленой, пищей, пропускаемыми через легкие несметными продуктами горения ядовитых, словно ртуть, сигарет, жестокостью, с которой Сухожилов душит голос собственной (в родных и близких) крови, упрямой неспособностью создать семью и, главным образом, своей таинственной и бешеной работой, которая, без всякого сомнения, высушивает тело и надрывает душу.

С этим страхом, с этой убежденностью Сухожилов ничего не мог поделать: перед глазами матери стоял упитанный и круглощекий, с пухленькими ляжками и губками крепыш, ласковый теленок, словно бы составленный из одной сплошной потребности прижаться к мягкому материнскому животу; в каждом жесте, каждом слове нынешнего, длинного и острого, желчного и нервного, веселого и злого Сухожилова она как будто видела и слышала признаки неотвратимого распада, уже начавшегося медленного разрушения всех жизненно важных человеческих органов и систем.

Этот страх впервые вспыхнул, надо думать, тогда, когда четырнадцатилетний Сухожилов заявил: скопинский их родной стройтехникум — загон для быдла, а он, с его мозгами и амбициями, заканчивает все одиннадцать и отправляется в Москву, чтобы обучиться там вертеть законами России, как Брюс Ли нунчаками, получая при этом возможность безнаказанно расколошматить голову любому, кто попытается вернуть его в крепостное состояние. Мать было возразила, что надо быть трезвее в оценке сил, умереннее в запросах, что выживанием и медленным, спокойным наращиванием благ гораздо легче, лучше и удобнее заниматься вместе, сжавшись в родственный, единокровный, все пробивающий кулак, что связь с реальностью у сына крайне слабая и что напрасно он смотрел так много заграничных фильмов, учась курить и изъясняться у героев, наделенных сверхволей и огромными деньгами, нечеловеческим умом и фантастической удачей, которым в настоящей жизни места нет.

«Нет, Анна Павловна, — сказал четырнадцатилетний Сухожилов, — таскать ваш хомут и сжиматься в кулак я не буду». — «Но это надо не сейчас решать», — сказала было Анна Павловна, имея в виду возраст сына и свойственное возрасту запальчивое безрассудство. «Нет, сейчас, — сказал Сухожилов, дрожа от решимости. — Потом будет поздно — я от вас заражусь животным безразличием к судьбе». И мать, взглянув ему в глаза, увидела в них цельную, ожесточенную самовлюбленность, невесть откуда взявшееся сплошное, непобедимое воление проломиться к извечной цели всех Растиньяков или разлететься на куски. Она все поняла: он уходит, движимый непрошибаемой уверенностью в своем предназначении; в загерметизированной его душе нет больше места для нее с отцом, и им осталось лишь посторониться, пропустить и изнурять себя догадками, как движется по морю человеческой жестокости и жадности их сын, высокий и нескладный, беспомощный и неуместный в том столичном мире, как жираф на палубе идущего ко дну авианосца. Она еще жалела заранее о том, что потеряет возможность в случае чего «обзванивать все морги» — в те годы, в прошлом веке, банальнейшая сотовая связь еще была огромной и тяжеловесной редкостью; отслеживать, искать ребенка за сотни километров от родного дома не будет никакой возможности, а чтобы он взял за привычку регулярно приходить на телеграф и ставить обо всем в известность, такого от Сережи не дождешься… она еще жалела, а сухожиловский отец уже со всем смирился, сказав, что жизнь из каждого сделает то, на что был этот каждый изначально годен.

Прошло пять лет учебы и четыре практики, в течение которых он держал родителей на телефонных разговорах, в черном теле валютных переводов и кратких уверений, что он жив-здоров, не удосужившись ни разу явиться собственной персоной, «как будто он уплыл в Америку», как говорил его отец, зато мелькнул на голубом экране, в котором защищал от произвола Министерства обороны солдатских матерей, которым не платили пенсии за их погибших сыновей.