– Этот ковчег не из малых, – прокомментировал Торн.

Все вместе они двинулись к деревне, словно народ, пустившийся в исход. Наименее терпеливые прибавили шагу, но многие были измотаны беспокойной ночью и на ходу не торопясь срывали гроздь-другую винограда. Воздух, всё более теплый, вскоре зазвенел стрекотом первых цикад. Они обогнули трактор, стоявший посреди дороги. Такой модели Офелия никогда не видела. По виду он был в прекрасном состоянии, и, однако, водитель бросил его прямо на пути.

Растрескавшийся асфальт, покрывавший дорогу, заставлял кресло Амбруаза подпрыгивать на каждой колдобине.

– Вы думаете… мы на… Аркантерре? – радостно вопросил он. – В конечном счете… это единственный ковчег… которого нет… ни на одной карте. Отец говорит, что аркантерровцев… нельзя найти, если специально искать… но, может быть, они сделали для нас исключение?

Офелия задавала себе те же вопросы и еще кучу других. Их накопилось столько, что она не знала, о чём думать в первую очередь. Один только факт, что их спутником был юноша, судя по обозначенной дате смерти, умерший сорок лет назад, уже достаточно выбивал из равновесия. Офелия бросила взгляд на шарф, свернувшийся на коленях Амбруаза. Она знала, что им предстоит серьезный разговор, но сейчас вокруг было слишком много народа, а внутри нее – недостаточно ясности.

– Miss Евлалия?

Блэз подошел к ней; сокрушенная гримаса, кривившая его губы, стала еще более явной, когда он увидел клеймо «А. П.» на ее руке, как будто именно он нес ответственность за всё, что ей пришлось перенести в Наблюдательном центре девиаций. Он подергал за рукав своего форменного кителя сотрудника Мемориала, скрывавший такое же клеймо и историю, ставшую отныне их общей.

– Я really счастлив снова вас видеть… хотя вообще-то не должен бы, ведь это означает, что для вас всё сложилось не к лучшему.

Офелия улыбнулась ему, осознавая, что не испытывает никаких положенных чувств.

Позже, она всё почувствует позже.

Она замедлила шаг, заметив, что Торн остался позади. Он хромал. Его ножной аппарат пострадал во время путешествия, но его это, казалось, мало заботило. Он вглядывался в окружающие виноградники так внимательно, словно превращал каждую гроздь в цифровые данные.

– Здесь что-то не так, – сказал он Офелии.

Та кивнула. Она тоже это ощущала, хотя не смогла бы определить, в чём именно дело. Однако ей нелегко было сохранять объективность, поскольку в ее собственном теле не осталось ничего нормального; или же, напротив, оно стало слишком нормальным и больше не спотыкалось на любой неровности, не натыкалось на первое попавшееся препятствие или не портило вещи, стоило на мгновение утратить бдительность. Раньше сорвать фрукт было для нее задачей, требовавшей предельной сосредоточенности; теперь это стало обыденным жестом. По крайней мере в одном женщина со скарабеем не соврала: смещения уже сглаживались. Кристаллизация успешно совершила то, что не удалось годам переобучения.

Солнце стояло в зените, когда они добрались до окраины деревни. Сначала раздались радостные крики при виде каменных зданий, мощеных улочек и уставленных горшками террас, потом эйфория спала.

Нигде не было видно ни единого жителя.

Плохие Парни Вавилона принялись звонить во все двери, но никто им не открыл. Тогда они стали злобно ругаться, пиная опущенные жалюзи магазинчиков.

– Очень умно, – проскрипел профессор Вольф. – Если местные прячутся от нас, это точно вызовет у них приступ доверия.

Он расположился на скамейке, держа под мышкой черный пиджак и утирая лоб, ставший багровым от солнца. Сидевший к нему спиной Блэз втягивал воздух своим длинным острым носом. Его физиономия вечного мученика скривилась еще больше от отвращения.

– Пахнет испорченной пищей. Отовсюду.

Офелия пробежала глазами по уличным вывескам. На них не было никаких письменных обозначений, например: «Галантерея & трикотаж» или «Хирург-цирюльник». Жестяная корзинка лениво раскачивалась над тем, что скорее всего было бакалеей. Амбруаз подъехал так близко, как только позволило кресло, к частой решетке, защищавшей витрину от вторжений. Меланхолично оглядел выставленные гниющие фрукты и овощи.

– Они не прячутся, – объявил он с разочарованием. – Они ушли.

– Может, тоже сбежали от обрушений?

Это предположение, изреченное глухим тихим голосом, исходило от Элизабет. Офелия совершенно потеряла ее из виду с момента посадки в дирижабль. И не без причины: осунувшееся от усталости лицо, свисающие как плети руки, волосы, прилипшие к вороту мундира, – ее и без того плоская фигура настолько истаяла и сплющилась, что, казалось, скоро превратится в черточку, растворившуюся в окрестном пейзаже. За один-единственный день образцовая гражданка потеряла свой лучший из миров, и Офелия не представляла, что такого ей сказать, чтобы смягчить горечь этой потери.

Позже, она найдет слова позже.

Торн начал методично стучать во все двери, хотя, похоже, не ждал, что хоть кто-нибудь обнаружится. Его шаги неисправного робота мрачно разносились по пустынным улочкам. Офелия молча шла следом. За некоторыми приоткрытыми ставнями угадывались гостиные с увядшими цветами, рои мух над забытыми тарелками и опустевшие шкафы без вещей. Было много гончарных изделий, но никаких афиш, фотографий, газет, табличек и имен. Деревенские жители покинули жилища, не оставив никаких письменных следов своего прошлого.

Под пристальным взглядом Торна Офелия сняла перчатки. Она не любила читать предметы без разрешения, но понимала, что обстоятельства сложились исключительные. Она обжигала пальцы о ручки дверей, раскаленные солнцем добела. Все они были пропитаны одной и той же горечью, и, если перевести ее в слова, получилось бы что-то вроде: «Я не хочу уходить я не хочу уходить я не хочу уходить я не хочу уходить…» Ручки не несли больше никаких свидетельств, никаких жизненных наслоений, словно сила обреченности последнего мгновения стерла всё, что ему предшествовало.

Офелия развела руками, показывая, что ничего не нашла. Глаза Торна под нахмуренными бровями блеснули совсем уж инквизиторски, но настаивать он не стал и прекратил хождение от двери к двери.

Они присоединились к своим попутчикам, которые собрались на деревенской площади, чтобы попить из общественного фонтана и поесть винограда. Здесь лучи послеполуденного солнца смягчались листвой платанов. Гирлянды флажков, обветшалые остатки какого-то давнего праздника, вились от одной крыши к другой. Царила неловкая тишина: каждый осторожно поглядывал на соседа. Они были бездомными душами среди лишившихся души домов. Пока день угасал, один из саксофонистов достал свой инструмент и взял несколько нот. Его поддержали голосами. Наконец раздался смех. Вскоре уже люди пели, вальсировали, насвистывали: они были живы здесь и сейчас.

Сидя на бортике фонтана, Торн отклонил два приглашения на танец и семь раз глянул на часы. Его указательный палец почесывал нижнюю губу, такую тонкую, что ее почти не было заметно, а лоб склонялся всё ниже. Его заботил только завтрашний день.