― Поверь, я люблю тебя так, как никого в жизни не любил, ― прошептал он. ― Лишь долг и ответственность заставляют меня оставить тебя.

― Не надо слов, ― нервно прервала я его. ― Мы оба люди ответственные, у каждого есть свои обязанности. Я это отлично понимаю. О том, что было, не жалею. И не стоит больше ни о чем говорить. Давай, собирайся!

Я все же ждала каких-то возражений, но он смолчал. Поднялся с постели, пошел в ванную. Я убрала комнату, приготовила завтрак, бутерброды в дорогу...

Так, почти молча, отправились на вокзал. До отхода поезда оставалось еще время ― мы нестерпимо долго прохаживались по платформе Казанского вокзала и перекидывались малозначащими фразами. Ваня пытался поймать мою руку, но я тут же выдергивала ее, как будто стеснялась.

Наконец подали состав. Зашли в вагон, сели рядом, но я чувствовала, как внутреннее сопротивление, взращенное за ночь, все больше отдаляет нас друг от друга...

Подали сигнал к отправлению. Ваня проводил меня к выходу, крепко прижал к себе и поцеловал. На платформе я встала перед его окном. Он неотрывно смотрел на меня, а когда поезд тронулся, высунулся из окна и громко крикнул:

― Я буду писать тебе с дороги!

Едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Зачем?» ― но, как полагается, помахала вслед поезду платочком

Я решила вычеркнуть Ваню из своей жизни. Но это оказалось непросто ― то и дело я обнаруживала, что снова думаю о нем; стараясь покончить с ненужной любовью, попыталась разбудить прежнее чувство к Алексею.

Да, много хороших мгновений мы с ним пережили; эти воспоминания грели душу и помогали, казалось мне, справиться с болью потери. Я перечитывала Алешины письма, полные нежности, страха перед разлукой и заклинаний «беречь нашу любовь». Не сберегла. Он писал о нашей будущей жизни, строил планы и, в отличие от Вани, в самых черных красках рисовал свою жизнь с Ритой...

Однако попытка разбудить чувства к Алеше не удалась. Да, я виновата перед ним, но не больше ― любви к нему в своем сердце, как ни старалась, найти уже не могла. Да, я была благоразумна ― Алеша так ревнив и обидчив! ― и долг перед солдатом не позволил мне сообщить горькую правду о моей «измене», но что в том толку? Чувство к Ване не оставило места другим. Совесть успокаивало лишь то, что благодаря моим хлопотам Мусатов находился сейчас в полной безопасности, служа в редакции газеты Ташкентского военного округа[71].

Я вдруг отчетливо поняла, что осталась одна. Человек, которого я с сумасшедшей страстью полюбила, уехал за своей семьей. Дружба?! Но может ли она состояться? Не знаю Лену, но если она похожа на Риту... И вдруг ярко, переступая границы дозволенного, я с ужасными подробностями представляла его встречу с любимой женой...

Стали поступать письма с дороги. Читала их с иронической улыбкой. Короткие, но полные нежности, с неизменной подписью «твой Ваня», «навсегда твой».

Как ни странно, они помогали изживать чувство, освобождали от дурмана, который начался 11 апреля. Эти письма как будто разоблачали двуличие человека, которого я за такой короткий срок превратила в идеал.

Потом и письма прекратились. Вот и все ― подвела я итоги. Да и на что я могла рассчитывать?

С Ваниного отъезда прошло две недели, причем в последнюю от него не было никаких вестей. На смену прежнему хаосу чувств пришло мертвящее оцепенение. Все мое существо, казалось, пронизывала холодная пустота, и душевная боль временами становилась почти неслышной, как пунктир морзянки из арктических широт.

В качестве главной должностной обязанности на меня был возложен контроль за деятельностью книжной сети и библиотечных коллекторов. Но Поливановский, управляющий МОГИЗом, человек по своей природе мягкий и доброжелательный, сразу же скинул на меня очень неприятные заботы по разверстке, вызванной условиями военного времени. Пришлось заниматься вербовкой и отправкой людей на заготовку леса, разгрузку вагонов с топливом и продовольствием и т.п. Страдала невыносимо ― ведь за прилавками книжных магазинов остались лишь престарелые, больные и, главным образом, женщины, обремененные детьми. Каждый день передо мной проходили десятки людей ― они плакали, умоляли не губить их. Я же разрывалась между жалостью к ним и необходимостью выполнить хоть как-нибудь эту разнарядку, не учитывавшую наших возможностей.

В тот день послать на лесоповал мне было некого, и я пыталась придумать, как бы похитрее сочинить письмо-отговорку, убедительно и одновременно обтекаемо объясняющее невыполнимость задания ― чтоб и волки остались сыты, и овцы целы.

Поздним душным вечером 5 июля пришла с работы домой, так ничего и не придумав. Измотанная и душевно, и физически, приняла ванну, немного поела и прилегла на тахту. Чтобы не затемнять окно, света не зажигала, смотрела в постепенно темнеющее небо, беспрерывно прокручивая в голове варианты текста, и так заснула.

Вдруг ― громкий хлопок двери, четыре быстрых шага ― и я уже в крепких объятьях. Ваня! Опустившись на колени, он молча и жадно покрывал меня поцелуями. Я запустила руку в его волосы. Они были совсем мокрые. Он дышал тяжело и часто.

― Ты вернулся? Вернулся? ― не веря себе, спрашивала я. ― Это не сон?

Но он ничего не отвечал и продолжал меня целовать. Наконец, сумев приподняться на локте, я прижала к себе его голову и обнаружила, что щека, покрытая дорожной щетиной, мокра от слез.

― Случилось что-то страшное? ― в тревоге закричала я.

― Нет, ничего, просто не знал, как дожить до встречи с тобой... Я так счастлив...

― Но когда же ты приехал?

― Сегодня. Мы приехали сегодня в пять вечера.

― Ты привез Лену и Сережу?

― Да, все слава богу.

― Но как же ты мог уйти? Под каким предлогом?

― Ни под каким! Просто сказал, что буду ночевать у тебя,

― ответил Ваня.

― Как же это? ― недоуменно переспросила я. ― Как же Лена отпустила тебя?

― А я еще на Урале, как только приехал, сразу все рассказал, ― с каким-то удивительным простодушием ответил он. ― О том, что полюбил тебя!