Вот так и оказался мессир Поло на боевой галере при Курзоле.

После отбытия Марко на флот Венеция для бывшей принцессы окончательно превратилась в ад. Но Кокачин держалась, только петь совсем перестала.

О том, что Марко попал в плен, сообщили, конечно, только его родне.

Как раз перед отбытием Марко родичи с прискорбием узнали о беременности Кокачин, и вот теперь Фиордилиза не смогла отказать себе в удовольствии передать невестке печальную весть.

Худая, с морщинистой и отвислой, как у индейки, шеей старуха, которую вечное отсутствие мужа так и оставило бездетной, медленно поднялась по крутой лестнице Corte Seconda del Milion.

Дверь открыл старый Пьетро. Руки его были в саже: он только что растопил камин. В проеме двери появилась начавшая уже округляться фигурка «тартарки». Невестка застыла, словно предчувствуя недоброе. А свекровь медленно начала:

— Марко… — Она собиралась сказать, что он в плену, но жив-здоров, что уже ведутся переговоры по выдаче пленных. Но тут ее осенило. И, глядя невестке прямо в лицо, подавшись всем телом вперед, она отчеканила: — Нет его больше! Сгинул при Курзоле, понимаешь меня? Сгинул, говорю! — И она изобразила мертвеца со скрещенными на груди руками и откинутой головой.

Кокачин поняла: Марко — погиб. И тут же стала медленно оседать на пол от пронзившей ее жуткой боли. По ногам потекло что-то горячее. Старый раб бросился ее поднимать, пачкая сажей ее серое платье…

А Фиордилиза повернулась и вышла. На губах ее играла счастливая улыбка, от которой даже расправились морщины и помолодело лицо.

За сутки Кокачин истекла кровью. Ни один лекарь, опасаясь за свою практику и репутацию, не согласился ей помочь. Их слуги взашей гнали Пьетро от дверей.

С мертвой принцессой произошло что-то странное: она стала совершенно белой. Побелели ее волосы, даже ресницы и брови, молочно-матовой стала кожа. Так она и лежала.

Пьетро догадался, что там, где христиане хоронят своих мертвых, Кокачин похоронить не позволят, и поэтому несколько дней тяжело ворочал камни и разобрал кусок кладки в подвале их дома, и сделал принцессе тесный склеп.

Работа была очень тяжелой, но она помогала заглушать боль. Сколько помнил себя татарин Пьетро, он всегда был рабом. Даже матери своей он не знал. Кокачин стала единственным в целом мире существом, к которому сильно и навсегда привязалось его сердце.

Когда все было закончено, старый раб, измученный этой тяжелой работой, долго стоял перед заложенным склепом Кокачин на коленях. Из его закрытых глаз по глубоким желобам морщин стекали слезы, и он повторял и повторял слова, какие говорят на ее родине, провожая в странствие мертвых.

Рождение книги

В Генуе к пленным относились неплохо: кормили и поили сносно, водили к мессе, на исповедь и на прогулки. Между Генуей и Венецией было неписаное соглашение: с пленными обращаться по-христиански. Однако

Марко чувствовал, что просто сходит с ума. У него не было никаких вестей от Кокачин, но он чувствовал неладное. Его накрыла тоска — тяжелая, как сырая верблюжья шкура. Он ни с кем не разговаривал и почти не ел.

С абсолютным безразличием принял он и то, что в каземат вместе с ним посадили невыносимого пьяницу. Этот пизанец не напивался до полного бесчувствия, но и трезвым никогда не бывал: раздобыть сколько хочешь вина в генуэзской тюрьме было парой пустяков. У него ужасно несло по утрам изо рта, к тому же он, опустив припухшие веки, почти постоянно читал, подвывая, французские вирши, в которых Марко не понимал ни слова. Звали его Рустикелло.

Никто не узнал бы в этой опухшей личности автора довольно популярного при королевских дворах Франции и Англии куртуазного романа «Мелиадус». Как и Марко, Рустикелло знавал лучшие времена. Когда-то был он придворным писателем самого английского короля Эдуарда Первого и как сыр в масле катался, но бес его все-таки попутал: связь итальянского рифмоплета с одной замужней леди неожиданно получила огласку, а у дамы был влиятельный супруг… После контакта своей задницы с английским сапогом Рустикелло серьезно усомнился в куртуазности англичан. Покровительство было потеряно, вирши не раскупались — и он отправился на перекладных сначала в родную Пизу, а потом — в Венецию, где быстро прожился так, что соблазнительной казалась даже корабельная похлебка. А тут — морская стычка с генуэзцами… Вот так и стал он пленником.

Однажды вечером Рустикелло, по обыкновению, опять стал доводить Марко французскими канцонами с последующим переводом на итальянский. Обычно Марко в таких случаях запускал ему в голову глиняным подсвечником. Но тут прислушался. Канцона была про то, как вез королю Артуру рыцарь Ланцелот невесту Гвиневру, да сам в нее и влюбился… И как-то так случилось, что, дослушав про рыцаря Ланцелота, начал Марко рассказывать этому сочинителю о своей жизни и всех своих странствиях. В Венеции ему никто не верил. Да и сам он стал уже сомневаться, что вся его прошедшая жизнь была реальностью, что все это ему не приснилось. Но когда он рассказывал обо всем Рустикелло, прошлое начинало вновь обретать краски, и таяла его тоска, и он заново переживал свои странствия и невзгоды. И — радости.

Рустикелло отставил стакан и уже не взялся за него в тот вечер. День за днем слушал он Марко как завороженный, и даже пить стал меньше.

Рассказы Марко пизанец начал записывать (благо, дешевый пергамент и чернила в тюрьме достать тоже было легко), но записывал он их на французском, объяснив, что венецианское наречие — язык деревенщины и для книг не подходит. Что он там кропал, Марко было совершенно все равно — лишь бы выговориться, рассказать этим маленьким людишкам, которые дальше Константинополя и Акры носу не высовывали, какой огромный мир лежит на Востоке! Рустикелло не насмешничал, не подвергал ничего сомнению, и за одно это Марко был пизанскому пьянице благодарен.

А этот лукавый рифмоплет уже весьма надеялся на то, что дни его нищеты — окончены. Он понял: нежданно-негаданно он нашел самый настоящий клад, и теперь он поведает миру о необыкновенных приключениях и чудесах, виденных этим венецианцем! Это сочинение будут раскупать, как горячие пирожки! К нему вернутся наконец деньги, расположение утонченных господ, мягкая постель, любовницы, дорогое вино и туфли из телячьей кожи! Ну, конечно, не все, о чем толкует этот Поло, безопасно будет включать в книгу — есть места совершенно еретические, да и тартарку эту, его любовницу, лучше обойти молчанием: незачем дразнить гусаков из Инквизиции. Но, к счастью, путешественник этот по части изящной литературы — полный ignoramus[139], поэтому материалом можно пользоваться совершенно свободно. Да и в приличную форму все это надо облечь…[140]