И вышел.

Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел – и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов – тянулись меж двух шеренг других людей; вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это – говорить от имени Себастиана.

* * *

Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов, и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.

И верно, меня привезли ко мне же домой.

Я занимал две комнаты на цокольном этаже – в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал – меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.

Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы – я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…

А я сидел и думал о том, что я все делал не так.

Самое забавное, что я никак не мог понять: что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было; лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.

Я было снял зачем-то телефонную трубку – даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.

Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:

– Можно?

Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:

– Да… конечно.

– Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему.

Я оглядел свою комнату – почему-то она показалась мне нелепой: все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…

– Садитесь, старший.

Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая – он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:

– Родитель.

– Родитель…

– Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое.

– Со мной ничего не случилось.

– Ты вполне мог дождаться моих людей – зачем было убегать?

– Я не знал…

– Похоже на то. Нам пора объясниться – так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать – до поры до времени.

Я молчал, уставившись в пол.

– Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.

– Кто доносил? Шевчук?

– Шевчук? – Он взглянул на меня и усмехнулся. – Да нет – Гарик.

Почему-то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.

– А что – Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал – неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?

Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось – может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:

– Ведь что он такое, этот твой Шевчук – фикция. Обман зрения.

Я сказал:

– Не понимаю. Он что – твой человек? Провокатор?

Почему-то слово «человек» далось мне с трудом.

Он встал – должно быть, кресло все-таки было неудобным, – прошелся по комнате, потом снова сел…

Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил – поскольку ему нужно было уладить еще одно дело; со мной.

– О нет… Тут игра тоньше. В конце концов провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый – высшее искусство.

Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи – пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует. Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.

– Я не очень понимаю, старший.

– Родитель.

– Да. Родитель. Вы хотите сказать…

– Ты…

– Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.

– Именно это я и хочу сказать, мой милый.

– Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?

Аскольд пожал плечами.

– Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.

– Я понял.

– Ничего ты не понял. – Он снова вскочил, прошелся по комнате. – По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки – нужно их прочесть, чтобы действительно понять.

Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви:

– Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.

– Кто – мы?

– Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок. Они тащат все у нас из-под носа – технологии, идеи, теории… все.