Следователь спросил его: признает ли он себя виновным в убийстве гражданки Зотовой Клавдии Захаровны? Сажин ответил: нет. Так настаивал адвокат, убеждая, что и по третьему эпизоду у них против него вообще ничего нет, кроме каких-то виртуальных домыслов. Но… У тех двоих не было собственных лиц и имен. А у этой старухи-соседки…

Там, в ЖЭКе, все тоже произошло случайно. Он услышал, как Зотова сказала, что ЗНАЛА ЕГО МАТЬ. Сажина как громом ударило. Ему и в голову не приходило, что обо всем, что произошло с его семьей, может помнить и знать кто-то еще. Это было так давно… Никого из прежних соседей после ремонта в доме не осталось, не должно было остаться, ведь прошло столько лет…

И вот оказалось, что Зотова помнила — эта бедная, болтливая, суетливая старуха…

Сажин не забыл тот вечер, когда к нему приходил майор из розыска и спрашивал, спрашивал… Сажин не испугался его вопросов, нет. Просто ему вдруг стало ясно и понятно: конец всему этому, жизни в доме его детства может наступить очень быстро…

Зотова, сама того не подозревая, была смертельно опасна для него, опасна, как ядовитая змея, способная ужалить просто так, без причины…

Следователь спросил: признает ли он свою вину в ее смерти? Адвокат настаивал, чтобы он все отрицал. Но все дело было в том, что Сажин убил ее, эту старуху, в подъезде. Он это сделал, и это было совсем нетрудно. Зотова даже не сопротивлялась — что она могла противопоставить его силе? Он сделал это и… И не надо было лгать самому себе — он сделал это из страха. В этот раз он никого не спасал — только себя. А ведь он давал себе клятву, что это было только однажды и никогда не повторится. Так что никто уже не посмеет бросить ему в лицо, как некогда мать, — что же ты наделал? Как же ты мог? Трус…

Было без четверти четыре утра. В камере было тихо. Соседи (и тут опять соседи! — подумал Сажин) спали. Он поднялся. Он ни о чем не думал, все уже было совершенно неважно. Он давно уже смотрел на эти лампочки под потолком — эти негаснущие тусклые звезды под бетонным тюремным небом. Они были высоко, но до одной — над дверью в камеру Сажин все же дотянулся — снова рост выручил.

Лампочка была наглухо забрана прочной металлической сеткой. Но Сажин смял эту сетку в кулаке, сорвал, как срывают папиросную бумагу с елочной игрушки. Лампочка хрустнула в его ладони. Сажин выбрал самый крупный, самый острый осколок.

Было без десяти четыре, когда он вскрыл себе этим осколком вены. Никто из сокамерников не проснулся. Наверное, к счастью.

Сажин лег на нары, на серое, пропахшее чужим потом, табаком и тюрьмой одеяло. Он не ощущал никакой боли. Он старался лежать прямо, ровно, чтобы охрана, время от времени заглядывавшая в «глазок», ничего не заподозрила.

Он надеялся, что все это будет похоже на сон. Он читал об этом где-то, хотя и не верил.

Но на сон это не было похоже. Это было что-то совсем другое.

* * *

Вадим Кравченко позвонил сам. Катя была на работе — снова в родном кабинете пресс-центра в главке в Никитском переулке. Телефонный звонок был явно междугородний — длинный, требовательный, настырный.

«Драгоценный В.А.» выбросил белый флаг.

— Здравствуй, Катя, это я.

— Привет, — Катя говорила с мужем с ледяным олимпийским спокойствием, но.., видел бы «драгоценный» сейчас ее лицо!

— Как дела?

— Ничего.

— Как успехи в труде на благо отечества?

— Нормально.

— Как у нас дома обстановочка?

— Там все хорошо, Вадим.

— А ты давно там была?

— Только вчера вернулась, — ответила Катя. — И сразу везде вытерла пыль.

Кравченко помолчал.

— Я рад, — буркнул он.

— Я тоже рада, — сказала Катя.

— Чему?

— Что я снова дома. Что все прошло.

— Больше ничего не хочешь сказать?

— О чем?

— Ну, спросить — отчего не звонил все эти дни, узнать причину?

— А ты сам причины не знаешь, солнце мое. Просто это характер.

— Какой характер?

— Твой. Дурацкий. Мужской.

— А еще что скажешь?

— Еще? Ты скоро вернешься? — Катя этого совсем не желала, но в голосе ее зазвучали любопытно-умоляющие нотки. Муж все-таки. Любимый муж.

— Уже, — сказал Кравченко.

— Что уже?

— Вот-вот регистрацию на самолет объявят. Если ПВО родное ракетку не пульнет, то прилунимся завтра в пять утра в Москве, в Шереметьеве-1.

— А где ты сейчас? — Катя даже растерялась от неожиданности. — Вадик, в каком ты городе?!

— Встречай рейс Хабаровск — Москва.

— А как же… Чугунов, ваша поездка?

— Знаешь что, Катя? — сказал Кравченко. — Если все же приедешь меня встречать, возьми такси. Не тащи с собой Серегу. Пусть себе сладко спит. У меня такое настроение, жена, что.., третий абсолютно лишний. Даже дражайший дружок детства. Ну, а это.., я давно спросить хотел.., на работе-то у тебя как? Я серьезно. Обошлось, нет?

— Вроде да, — сказала Катя. — Обошлось.

Такси до Шереметьева кусалось. «Драгоценный» явно пытался жить не по средствам. Катя тут же перезвонила Мещерскому.

— Прилетает? — тот даже не удивился. — А я так и знал, что прилетит, не выдержит. Значит, говоришь, он мне в аэропорту не рад будет? Ну, змей… Ладно, запомним. А я-то за него тут распинался перед тобой. Мирил вас.

— Помирил, — усмехнулась Катя. — Сережечка, ты уж будь добр, ты меня туда отвези. Я его встречу. Вправлю ему мозги. А потом и ты подойдешь как ни в чем не бывало. Вроде бы ты там в Шереметьеве случайно, группу провожаешь. И отвезешь нас домой. Хорошо?

— Ничего себе! — воскликнул обиженный Мещерский.

— Ну, Сережечка, ну ради меня, пожалуйста, — лисой запела Катя. — Такси меня просто разорит. Да и вообще, я таксистов до смерти боюсь.

— Ничего ты не боишься, — сказал Мещерский. — Уж кто бы говорил. Ладно, во сколько мне за тобой заехать?

— Рано, — ответила Катя. — Бог знает во сколько. Только смотри не перепутай адрес.

— Ну, уж точно теперь не на Ленинградский проспект, — Мещерский с облегчением вздохнул. — С ним теперь покончено навсегда. Но он ошибся. Было без малого четыре утра и они с Катей ехали по пустынному, заснеженному, залитому огнями Ленинградскому проспекту. В аэропорт не было другой дороги…

И дом стоял на прежнем месте, точно кирпичная скала, намертво вросшая в городской асфальт.

В этот предрассветный час все его окна были темны. Дом спал, закрыв усталые глаза. И вот он уже остался далеко позади. Словно растаял в белой мгле, расцвеченной огнями фонарей.