Никогда он еще не был в стране, столь явно раздираемой внутренним конфликтом. В Гватемале, как им объясняли другие туристы, партизаны вели себя очень активно, в некоторые районы соваться было опасно. Однажды ночной автобус, в котором ехали они с Дугласом, остановили на дороге и всех пассажиров заставили выйти, чтобы пьяный патруль проверил у них документы. Один из военных жестом приказал Дугласу достать бумажник, вытащил оттуда всю наличность и, смеясь, бросил пустой бумажник ему в лицо. В Гватемале это было худшее, что они могли встретить, но в Сальвадоре ситуация была гораздо страшнее, опаснее, и туристы туда почти не ездили. В Санта-Ане Каушик подружился с голландским журналистом по имени Эспен, и они начали путешествовать вместе. Эспен посвящал Каушика в детали местных конфликтов, рассказывая бесконечные страшилки об «эскадронах смерти», о безголовых телах, разбросанных вдоль дороги, о подростках, повешенных на столбах со связанными за спиной руками и вырванными ногтями. Они видели, как военные самолеты бомбили территорию, где были расквартированы силы Фронта национального освобождения, вместе посещали лагеря беженцев по другую сторону границы с Гондурасом. И Каушик привык к страху, давно поселившемуся в душах всех без исключения жителей Сальвадора, к звуку пулеметных очередей, принял как жизненную данность то, что в любую минуту, при переходе улицы или ночью в кровати, его могли запросто убить. Застрелить, задушить, зарезать. И все же ему за себя не было страшно.

Однажды они с Эспеном сидели за столом в маленькой деревенской забегаловке и ели суп. Неожиданно они почувствовали небольшой подземный толчок, земля задрожала, стол покачнулся, и густая коричневая похлебка выплеснулась из мисок. К тому времени оба уже настолько привыкли к небольшим землетрясениям, что не обратили на это никакого внимания — просто стали есть быстрее. Через несколько мгновений мимо них по улице пробежала толпа людей, что-то возбужденно крича. Они с Эспеном решили, что, наверное, обрушилась стена какого-нибудь дома, и тоже побежали следом за толпой. Однако землетрясение оказалось тут ни при чем — за углом, прямо на улице, лежал молодой человек с простреленной головой. Ярко-красная кровь ручьем вытекала у него из дырки в районе виска, и Каушик тогда подумал: «Как странно, что одежда у него совершенно не запачкалась». Молодой человек лежал на земле, подтянув колени к подбородку; слабый, прерывистый хрип вылетал у него из горла, но стрелки на наглаженных брюках даже не смялись, а золотые часы ярко блестели на солнце.

Группа людей окружила раненого, они кричали друг на друга, требуя вызвать врача. Молодая женщина, то ли жена, то ли подруга, сидела рядом на камне и всхлипывала, засунув в рот кулак. Камера Каушика, как всегда, висела у него на шее, и Эспен громким шепотом приказал ему сделать снимки. Поскольку Каушик не взял с собой объективы для дальней съемки, ему пришлось подойти к этой сцене очень близко, чтобы фотографии получились качественными. Он все ждал, что его остановят, обругают, прогонят, но никто не обращал на него внимания. Когда Каушик вспоминал тот день, он помнил, как тряслись от волнения его руки, но вид предсмертной агонии его не смутил. Он сделал несколько удачных снимков, и, когда он закончил, врач был уже не нужен — раненый умер.

Каушик был единственным, кто задокументировал тот случай. Он не спас молодому человеку жизнь, однако где-то в душе считал, что совершил благое дело, поскольку сумел показать другим людям ужас смерти. Конечно, эти фотографии так и пропали бы, если бы Эспен не послал их нужным людям. И вот неделю спустя один из снимков опубликовала католическая газета, выходящая в Амстердаме. Каушик получил чек на небольшую сумму, а когда еще два снимка появились в одном из европейских изданий, сумма, которую он получил, была уже значительно больше. Вот так Каушик и начал зарабатывать на жизнь фотожурналистикой. Поначалу он работал в Сальвадоре, освещал местные выборы, забастовку транспортников, убийство шести служащих иезуитской миссии и их родственников. Он передавал фотографии Эспену, а тот пристраивал их в приличные издания. Каушик научился бесстрашно глядеть в лицо смерти — он специализировался в основном на мертвых телах: фотографировал трупы с лицами разбитыми прикладами и обезображенными до неузнаваемости, с перерезанными горлами и вырезанными пенисами. Он передавал снимки в агентство по правам человека, чтобы семьи погибших могли опознать своих исчезнувших близких. Спасибо Эспену, он начал работать как внештатный корреспондент Ассошиэйтед Пресс, и это позволило ему остаться в Южной Америке. Сначала он жил в Мехико, потом переехал в Буэнос-Айрес, работая на телевизионные новостные передачи и англоязычные газеты и журналы. Когда ему исполнилось тридцать, его приняли в штат «Нью-Йорк таймс» и послали вначале в Африку, а потом на Средний Восток. Он уже давно потерял счет сфотографированным им трупам: их лица, изъеденные разложением и оплывшие, не преследовали его по ночам, их забитые землей рты не бормотали проклятия, и лишь пустые глаза отражали бегущие в небе облака.

Специфика его работы не предполагала частых визитов в США, чему он был страшно рад — это избавляло его от необходимости наблюдать за счастливой семейной жизнью отца и его новой жены. Часто, когда Каушик приезжал в Штаты, чтобы докупить оборудование или встретиться в Нью-Йорке с редактором газеты, он даже не трудился сообщать отцу о том, что будет в стране. Для Каушика визиты к отцу до сих пор остались тяжелым испытанием, и это несмотря на то, что отец жил с новой женой уже дольше, чем с его матерью. Отцу было уже за семьдесят, и они с Читрой вполне безбедно существовали на его пенсию, играли в гольф, немного путешествовали. Из периодически получаемых от отца мейлов Каушик узнал, что Рупа, старшая дочь Читры, вышла замуж за американца по имени Питер и стала школьной учительницей. Ее младшая сестра Пью училась в медицинском колледже. Каушика приглашали на свадьбу Рупы, но, слава богу, из-за срочной поездки на Кубу он смог с чистым сердцем отказаться. Что же, хоть Каушик и не писал отцу, вести о нем все равно доходили до старика, хотя бы в виде его фамилии под снимками, периодически появляющимися в «Нью-Йорк таймс» — одной из газет, которые отец регулярно читал.

В Риме Каушик снимал маленькую квартирку на пьяцце Сан-Козимато; высокие окна ее единственной комнаты выходили на широкую террасу, откуда открывался вид на живописную аллею. В этом «логове» он отдыхал между заказами. Вообще-то в Италии Каушик обосновался из-за женщины — до Франки у него не было серьезных романов, он болтался по миру и практически не заезжал в Европу, однако за годы жизни в Южной Америке достаточно хорошо изучил испанский, чтобы быстро освоить азы разговорного итальянского языка. Семья Франки принадлежала к мелкому дворянству, и ее овальное лицо с правильными чертами и ясными светло-серыми глазами, опушенными черными ресницами, свидетельствовало об аристократическом происхождении. Он влюбился в нее с первого взгляда (они познакомились в Камеруне, где она работала в маленьком фонде поддержки бедняков), и его жизнь внезапно коренным образом переменилась. Теперь, вместо того чтобы скитаться с одной съемной квартиры на другую, он жил в доме Франки и на выходные ездил в Бергамо на семейный обед к ее бабушке, где подавали поленту и тушеного кролика, — там собирались все ее многочисленные родственники. Бабушка, проведшая последние двадцать лет за подготовкой приданого любимой внучке, одобряла ее выбор, в общем, все шло к свадьбе. Шло, да не дошло, и кончилось крайне некрасиво: он так и не сделал Франке предложения. Любовь вошла в противоречие с его страстью к бродяжничеству, а Франка не смогла заставить его позабыть обо всем на свете в ее объятиях, и в результате Каушик попросту сбежал из Милана, оставив за собой слезы, обиду и злость отвергнутой невесты. Он переехал в Рим, снял квартирку в тихом районе и решил недельку отдохнуть перед поездкой в Буэнос-Айрес, но тут началась вторая интифада, заказы посыпались как из рога изобилия, и он надолго задержался в Европе. Франка, впрочем, так и не узнала, что ее неверный возлюбленный не уехал, а по-прежнему живет в ее стране.