воеводы Басмановы разбили хана под Рязанью, Иоанн перестал платить. Как это уязвляло самолюбие Девлет-хана!

«Ничего, когда я отберу у тебя Казань и Астрахань, вновь будешь, словно раб, платить мне дань!» – думал хан, скрипя зубами. Он грезил этими городами и не собирался отдавать их даже своему главному союзнику – турецкому султану.

В Османской империи правил тогда его сродный племянник Сулейман II, бездарный правитель, но знатный любитель вина и женщин. Два года назад он не смог отобрать у Иоанна Астрахань, ибо сам Девлет-хан этого не захотел!

Лишь благодаря крымскому хану, который предупредил московского царя о выступлении турок, русским удалось победить. Из огромного турецкого войска выжила лишь жалкая горстка воинов. Да, Девлет-хан понимал, что султану также нужна Астрахань для распространения своего влияния на Кавказ и Прикаспий, дабы покончить со своим главным врагом – с Ираном. И пока в Астрахани стоят русские полки, сделать это невозможно. Так Москва невольно влияла на расстановку политических и военных сил в далекой Азии…

Девлет-хан понимал это, но не собирался отступать от своих интересов. Тяжело ступая, он отошел от излучавшего свет окна во тьму тихих покоев. Его призывают к походу и турецкий султан, и король Сигизмунд, из-за которого, как говорят, основные силы Москвы стянуты на далеком западе. Ему, уже старику, все тяжелее даются переходы, но его манит бескрайняя степь, пахнущая горькими сухими травами, манит степной ветер… В этом прокля̜́том городе он задыхается и чувствует, как старость подкрадывается все стремительнее. Его душит пыль городов, ему опротивели бесконечные диваны[15] и приемы, наскучил гарем, в который, впрочем, он был нечасто вхож. Жены крымских ханов, женщины из знатных родов, играли большую роль в управлении государством, могли присутствовать на советах, влиять на политику ханства и даже поддерживать переписку с иностранными вельможами. Так было раньше, но только не при нем. Девлет-хан любил власть более всего и не собирался ее ни с кем делить, тем более с женщинами…

Мурза Ширин сказывал, что узнал от своего раба, мол, в московской земле недавно был мор и всюду царит разорение – нет лучшего мгновения, чтобы напасть! Да и сам раб обязался быть проводником. Ежели все так, нетрудно будет дойти до Москвы. Ежели взять ее, падет вся земля урусутов, и царь их станет данником. При мыслях об этом у хана до истомы свело скулы и покрылись зудом ладони…

Все готово к походу! Ногайцы выдвинутся, едва прикажет хан. Все беи и мурзы на прошедшем день назад диване заявили о полной готовности поднять всех мужчин со своих земель. Из Астрахани все бегут и бегут татары, также готовые примкнуть к походу. Враждебная Кабарда усмирена после гибели Темрюка, союзника царя Иоанна, отца его недавно умершей жены. Старик Темрюк, безумец, всю жизнь поддерживал Иоанна, позволял ему помыкать собой и поплатился за это жизнью, а двое его сыновей попали в плен к крымскому хану[16]. Надобно, кстати, велеть улучшить их содержание, ибо Девлет-хан помнил, как сам в молодости терпел лишения…

Кабарду возглавил племянник Темрюка – Шопшук, и он оказался умнее покойника, осознал, что быть в союзе с Крымом безопаснее и выгоднее, и потому, дабы доказать свою преданность Девлет-Гирею, Шопшук выступит со всем своим войском в поход вместе с ханом…

Сегодня начинается сбор всей крымской знати неподалеку от столицы, на побережье реки Альмы – там он объявит беям о своем выступлении и прикажет собираться всем войскам.

Упав ладонями на мягкий цветастый ковер, Девлет-Гирей опустил голову и слушал, как муэдзин протяжным пением призывал мусульман к молитве.

Сегодня… Сегодня!

* * *

Иван Дмитриевич Бельский, облаченный в сверкающий панцирь, уже был готов подозвать холопа, что поодаль держал под уздцы его боевого коня, но медлил. Конные ратники в бронях ждали князя за распахнутыми воротами, и над ними, гордо возвышаясь, чуть колыхался от ветра стяг с изображением короны Гедиминовичей – герба князей Бельских. Слуги и холопы толпились на дворе, провожая господина, а за оградой так же стояла толпа зевак, желавших узреть выезд князя во главе конного боевого отряда. Дети, измазанные пылью, висли на ограде и жадно, с восторгом глядели на возвышавшихся в седлах конных ратников.

– Ох и постарел князь, – шептались меж собой бабы. И правда – лицо будто иссушено степными ветрами, из-за глубоких залысин лоб, и без того высокий, казался еще больше. Убранные со лба волосы и густая стриженая борода обильно тронуты сединой. И в глазах его какая-то усталость, присущая лишь старикам.

Марфа Васильевна, супруга князя, все так же робея, глядела на мужа, ждала, когда сам подзовет – не любил при людях миловаться. Она значительно моложе Ивана Дмитриевича, но частые роды и смерть всех их детей в младенческом возрасте довольно рано состарили ее. Несмотря на то, что по отцу Марфа Васильевна была княгиней Шуйской, а по матери – племянницей самого государя, она была лишена родовой стати и все больше становилась похожей на купчиху, коренастую, раздавшуюся вширь. Те немногие, кто помнил ее отца, давно умершего грозного боярина Василия Шуйского-Немого, могли найти в ее внешности и телосложении множество сходств с ним.

Иван Дмитриевич отчего-то никак не хотел покидать свой двор. Глядел на стоявшую поодаль супругу, улыбнулся, чуть склонив лобастую голову. Это был знак – улыбнувшись в ответ, она поторопилась к нему, прижалась к холодной броне, обхватила широкие плечи руками, жадно оглаживая их.

– Соколик мой, – прошептала она дрогнувшим голосом. Князь обнял ее с улыбкой – сколько уж лет провожает его на южные окраины, а все так же ревёт. Бабы! А может, чувствует что-то любящее сердце.

Признаться, и сам он что-то чувствовал. Афанасий Нагой, посол в Крыму, прибыл недавно в Москву, доложив, что Девлет-Гирей и его знать не желают поддерживать мир с Иоанном и не собираются более вести переговоры с русскими послами. В прошлом году сыновья хана ходили под Рязань, благо подоспел воевода Дмитрий Хворостинин с войском, отогнал их и отбил полон. Все эти события вынудили Бельского и Мстиславского убедить Иоанна в необходимости стянуть к весне на юг основные силы. Царь, называя этих двух князей «столпами державы», видимо, очень доверял им, и потому с началом весны из Литвы и Ливонии началась переброска войск на юг, на берега Оки.

– Возвращайся, Ванюша, – проговорила Марфа Васильевна. Иван Дмитриевич поцеловал ее в щеку.

– Всегда ведь возвращался, – молвил он.

– Брата моего, коль под тобой, сбереги.

– Кто ж я, мамка ему? Твой братец сам всех нас еще сберечь