его продавать. Его увели с рынка, сняли колодки, с некоторыми невольниками привели в другой город, ничем не отличающийся от остальных – пыльный, усеянный в беспорядке небольшими хижинами. Орава детей с криками стала бежать за Мефодием, вновь бросали ему вслед камни, рассекли бровь. Пленника привели на кожевенный двор, где царила невыносимая вонь. Всюду сушились шкуры, по углам грязные, пугливые рабы скоблили их и обрабатывали. Когда раскаленным железом прижгли ему лоб, он едва не лишился сознания, но не издал ни звука, стерпел боль, стиснув зубы и закрыв глаза – теперь он собственность знатного татарина.

Сначала от нестерпимого запаха валило с ног, затем привык. Каждый день приходилось вымачивать шкуру, потом скребком счищать жилки, золить, квасить, и работать нужно было быстро, ибо тех, кто медлил, оставляли без еды. Не раз видел, как во время работы, упав лицом в вымоченную только что кожу, умирали другие пленные. Их уносили небрежно, как мертвых собак, и куда девали тела – одному Богу известно.

Хозяином Мефодия оказался мурза Ширин, один из самых богатых и влиятельных вельмож в Крымском ханстве. Когда-то его предки позвали править Крымом династию Гиреев и потому более прочих влияли на политику ханства. Как и его предки, мурза владел обширными территориями от Керчи до Карасубазара[12].

Дородный и крепкий сын мурзы, в белом халате и в легких сандалиях, часто приходил поглядеть, как идет работа. Мефодий работал хорошо, и молодой мурза не мог этого не заметить. Правда, старик потерял счет дням, перестал молиться и, казалось, позабыл уже Бога своего, несправедливо оставившего несчастного. А по ночам, когда удавалось засыпать среди грязи, блох и нечистот, он видел во снах дорогих ему Алешеньку и Данилушку, и эти сны заканчивались одинаково: на плахе, усыпаемой снежными хлопьями, лежат головы Данилы и его сына. Вздрагивая, открывал глаза, и вот уже рабов будили, побивая плетьми и палками – пора за работу! Погруженный в мысли, он уже обрабатывал кожу, не глядя, а сам думал и думал о своих несчастных воспитанниках, и оттого ненависть в сердце его к царю и сановникам его, виноватых в гибели Адашевых не меньше Иоанна, все более росла. И среди ненависти этой, смирения со своей судьбой и ожидания смерти где-то глубоко еще теплилась надежда вернуться на родину. Порой мечтал он, как, вернувшись однажды, уйдет в монастырь. Давно пора было! Глядишь, ушел бы раньше в какую обитель и не попал бы в плен. На все воля Божья! Человеку, дабы прийти к чему-то, порой надобно преодолеть невыносимые муки.

Тогда благодаря другим пленным и отрывкам фраз, что слышал он от стражников, стал учить он татарское наречие. Кое-что он помнил еще с тех пор, когда ходил в походы с Адашевыми. И спустя время, когда молодой сын мурзы, худой долговязый юноша с благородным породистым лицом, в очередной раз пришел проверить работу, Мефодий, поклонившись, проговорил на ломаном татарском:

– Будет здрав мурза, жена и дети его!

Стражник бросился к нему и стеганул по голове плетью:

– Как смеешь ты обращаться к господину своему, раб?

Прикрыв голову от удара руками, Мефодий, качнувшись, продолжал:

– Я готов работать день и ночь, дабы умереть, ибо мне, воину…

Новый удар заставил его замолчать. Молодой мурза остановил жестом стражника и, сверкнув глазами, молвил:

– Коли воин ты, докажи!

К ногам Мефодия бросили саблю. Стражник, что бил его, усмехнулся, сунул плеть за пояс, со звоном вытащил свою саблю. Клинок показался старику необычайно тяжелым – давно он не брал оружия в руки! Да и рукоять была неудобной.

Первый град ударов он едва отбил – татарин кружил вокруг него, лишь сталь сверкала над его головой. До уха доносились хохот и насмешки. Мурза стоял, ухмыляясь, стражники и рабы с интересом наблюдали за схваткой. Первая рана на левом предплечье – старик даже не вскрикнул. Вот он уже и сам с появившейся словно из ниоткуда силой кружил вокруг соперника, отбивал удары, мягко приседая на полусогнутых ногах. Он раззадоривал себя злостью на этого стражника, любившего избивать пленных. Теперь появился шанс поквитаться, а там будь как будет! Несколькими мощными ударами он выбил оружие из рук татарина и, занеся саблю, рубанул, остановив смертельный удар лишь в дюйме от шеи противника.

Так и стояли они, застыв на мгновение – стражник, едва не лишившийся головы, и раб, не веривший в свою победу. Лицо молодого мурзы было каменным. Смерив старика полным безразличия взглядом, он, держа руки на животе, медленно пошел прочь. И тогда Мефодия ударили чем-то тяжелым в затылок, видимо, рукоятью плети. Сабля с глухим звоном упала на землю. Когда от удара в пах рухнул и он, два стражника, в том числе и побежденный им в схватке, стали избивать его ногами. Тело ныло настолько, что Мефодий и не понял, когда его перестали бить. Кровь, наполнившая рот, вылилась густой струей по бороде, и он со стоном скорчился, не в силах подняться. Другие рабы и не глядели в его сторону – так же делали свою работу, словно и не было ничего.

Лишь к вечеру Мефодий немного пришел в себя. Ничего, жить можно, только болит раненная в драке рука, ребра ноют, да моча с кровью выходит. И, сидя у стены, опустив голову со спутанными седыми волосами, он думал о сегодняшнем событии. Эх, нужно было зарубить этого стражника, а там до молодого мурзы – два шага, глядишь, и его бы успел рассечь. Правда, тогда его бы тотчас убили другие стражники, но лучше так, чем снова терпеть всё это! Слезы досады стояли в глазах. Чего он хотел добиться этим? Для чего заговорил с мурзой и стал биться со стражником? Все бессмысленно.

Утро началось с грубого пробуждения стражников. Будил, как назло, побежденный им вчера, и он не упустил возможности пнуть старика ногой в живот. Охнув, Мефодий скорчился и, подавив стон, нашел в себе силы подняться. Оказалось, он ослаб настолько, что кружилась голова и ноги не держали.

Вокруг царило оживление, метались туда-сюда слуги и стражники. Говорили, что из Бахчисарая прибыл главный мурза Ширин, хозяин всех этих земель. Мефодий с безразличием оглядывался, все еще страдая от болей в избитом теле. Чуял, что силы покидают его.

– Отмучился, стало быть, – выдохнул он, словно предчувствуя скорую смерть.

«Заслужил ли я этого, Господи? Почто так покарал меня?» – со злостью думал он и всхлипнул, зажмурившись – перед глазами снова были Алеша и Данилка, так и не отомщенные, не оплаканные никем…

Он уже