выходил огонь. А утром они заметили меня и подозвали к себе. Брат сказал: “Вот, Бог дал тебе зренье, и ты увидел. Я поведаю тебе нашу тайну: мы не брат и сестра”».

И если покажут, то кто-то да и увидит. Откроется зрение на то, что не видишь в обычной суете, не встретишь в других книгах, не услышишь в белом шуме под завывания мусорного ветра. «Слугам отца нравилось выливать на него помои, когда он спал, и это тоже была игра. Родителям было мало дела до чудака, их ждали новые и новые нищие, набегавшие, словно волны океана. Всех не спасти, но можно накормить многих. Капелька дел в океане тоски об исчезнувшем Алексее. А невеста не выходила из своего дома и созерцала снег, насыпанный перед ней на золотом подносе».

И как сразу не скажешь, почему Алексей ушел от родителей, невесты, из богатого дома, встретил, наверное, Бога, умалился и «стал никем» («Стать никем» – первоначальное название «Даниэля Штайна, переводчика» Улицкой о праведнике новых времен), вернулся неузнанным и нищим, юродивым, так уж точно не определишь жанр «Современного фисиолога». Притчи? Сказки? Виньетки басен? Совсем новый патерик? Видения и вестничество? Бестиарий (вспомним «каждое животное – чудо» даже у серьезного Э. Ренана в «Апостолах») эпохи конца постмодерна и начала чего-то того, что еще только чается и верится? Или, как в подзаголовке самого автора к одной из своих маленьких, но многоуровневых вещей – «”Лествица” в переводе Маленького Принца».

Много определений, им всем веришь, но есть что-то и за ними. За такими словами вообще всегда что-то есть. Свидетельство опыта хотя бы. «Чаша стала символом, стыком, соединением двоих, троих, кто придет – в полноту. Она теперь у-тварь, у твари, у твари она драгоценна, у Бога – вещь. Она больше не намекает на отдаленную близость, на тайную суть. Она стала миром. Через разбиение мира».

Через трещинки мира, после неожиданных, как распускания цветка, страниц, видно многое. Как через «рыбку некую голомянку (привет сэлинджеровской рыбке бананке?– А. Ч.), в Байкале обитающую, прозрачную, аки стекло. Чешуи не имеет. Кости – тончайшие. Сквозь хвост ея псалтирь удобочитаема. Тона и жирна, тучней осетра, и сей самый жир и придает ей прозрачность. Число ее хилиады хилиад и мириады мириад, на уду не ловится, сквозь сесть проходит и тралом ея вычерпать невозможно, а омуль и таймень ее не едят, ибо не видят». А мы вот, благодаря притчам и рисункам В. Качалина, увидели.

Терракотовый ветер

Улья Нова. Чувство моря. М.: Эксмо, 2018. 352 с

Корректнее было бы назвать Улью Нову современным российско-латвийским прозаиком, но хочется – сказочницей из средневековой уютной Риги. Тем более что и тонкое лицо заставляет задуматься о современных феях (в «Чувстве моря» о них, кстати, есть, точнее – что их, увы, все же нет), а книга – заподозрить, что феи иногда берутся за перо. Или за стилус и планшет.

Да и книга эта – не совсем обычная проза. Такой, возможно, саундтрек к «Русалке» Анны Меликян (ее будущий фильм называется? Да, «Фея»!) или к одинокому кофе в старом доме где-нибудь осенью, не в сезон, на рижском взморье. Каждый может подобрать свою музыку или свое воспоминание. Но не каждый напишет о, из них книгу.

Книгу – о людях. Конечно, есть замечательные книги, как мы знаем, и не о людях, но самые внимательные пишущие – все же вглядываются в людей. Вслушиваются в чужие разговоры, ловят их кусочки на концах ветра, додумывают сказки и трагедии, нанизывая их на кем-то потерянную в трамвае на выходе фразу. Вот и в конце «Чувства моря» в виде этакого bonus track одна из новелл/зарисовок/эссе о том, как рассказчица путешествует, переживает путешествия, чужие жизни, нанизывая их на свою, просто присаживаясь за стол к незнакомым людям в одном американском общепите. А кто знает, где бы сейчас писал Экзюпери в паузе между полетами, между небом?

Люди эти, чаще всего, несчастны. Это, мы тоже знаем, случается, и довольно часто, и с нами, и с очень многими вокруг. Они умирают сами, умерла их любовь или покоятся в мире, заевшем быту их мечты. «Теперь почтовый ящик в порту до отказа забит рекламой пиццы, предложениями кредитов, визитками адвокатских кантор, буклетами бань и могильных памятников – на любые случаи жизни и ее возможных последствий». Это все банально же, болезни и разбитые сердца! Но – это как написать, как написать…

Написано не очень по-русски и не очень про Россию – и оба утверждения в данном случае комплимент. Ибо локация книги – иной, смутно прибалтийский пейзаж. Или путешествия и мечта, которая может увести каждого. «Как если бы ему разом подарили всесильную и щедрую индульгенцию, стирающую воспоминания, притупляющую предчувствия. Над верхушками молодых сосен в придорожном леске неторопливо и плавно кружит трехлопастный серебряный ветряк, знак близости моря и своры его порывистых многоликих шквалов». «Из своего вечного прошлого в Ваше непременное будущее. В Ваше цыганское лето, овеянное золотистыми и терракотовыми ветрами. В индейское лето, окрашенное орнаментами, куда мы с Вами обязательно доживем: скоро, когда-нибудь, однажды».

Так пишет та же Лена Элтанг – место не определить, не одолжив у автора навигатора, но явно же какой-то очень древний португальский, испанский или итальянский городок. Или Андрей Иванов, хотя он по-мужски более брутален иногда, особенно когда про города скандинавские.

Вот и язык у Ульи Новой – он не только очень свежий и это даже не просто, по Шкловскому остранение привычных, утомивших, как быт давно супругов, вещей, но – некоторое смещение, излом, выпадение в ту область, где задумался, замедлил взгляд и увидел в привычном пейзаже за окном новую черточку. Или на телефоне вдруг позвонило в дверь то прошлое, что ушло – да не ушло. Этот язык сдувает «кряжистый дух перегара» и «мшистый выдох подвалов», распахивает настежь все двери и окна в «музее одиночества», снимает «целлофан глаз» и отравляет немного другой дорогой «сквозь ароматы корицы и тины, горького шоколада, копченостей и псины, пыли и гиацинтов, гнили и луж».

Путь этот – вослед тем письмам, которые пишут те, кому плохо, тем, кому еще хуже, из города в город. Такие товарищи по несчастью и переписке. Те, кого манило, радовало и разрушило чувство моря. «А потом, после падения, если оно не окажется точкой, если не сольется с последним вскриком – эту трещину заполнит море. Оно хлынет туда неукротимо, руша все на своем пути, лавиной, волами. Оно разляжется внутри горьковатым шумом, покоем и трепетом. Поэтому падавших можно без труда отличить от остальных канатоходцев. Сквозь их лица проступают холодноватые