Мы отправились кедровую рощу возле бегущей воды, на скале неподалеку от замка — в таких местах, Тилвас знал это, мощь пэйярту возрастает. Там Тилвас Талвани попробовал использовать мою силу, чтобы вернуть семью с Той Стороны. Деревья ломались и гнулись. Тучи нахлынули с моря, топя Шэрхенмисту в густой черноте. Со скалы вниз срывались камни, фамильный замок стонал, одна из башен обрушилась.

Ничего не вышло. Это вне человеческих сил, вне сил рёхха — вернуть погибших.

Талвани упал на камень, он рыдал, сотрясаясь, и дождь тугой серой стеной скрывал колдуна от мира.

Но пусть Тилвасу не удалось возродить мертвых, он сумел тогда сделать кое-что другое. Он достучался до меня. Ему было так плохо, что я, живущий в нем, будто перерождался внутри этой боли.

Тогда, на скале, Тилвас вдруг с острой ясностью понял, что люди — это действительно самое важное. Важнее дара.

А я понял, что важность людей — это не власть над ними. Не игры. Не обладание.

Важно совсем другое. То и те, кого ты любишь.

И кого у Тилваса Талвани теперь не было. И, тем более, не было у меня, Белого Лиса, сколько бы веков я ни жил на земле.

Вот в тот момент мы объединились по-настоящему.

Наши личности и желания, хотя физически часть меня оставалась в медальоне, а моя память по большей части была скрыта от смертного юноши.

Одиночество сдавило меня на той скале, как тиски. Прошли долгие часы перед тем, как я наконец поднялся с камня. И тогда я почувствовал что-то странное, какую-то слабость и ужас. Я взял свой амулет двуглавого ворона, и увидел, что на его внутренней стороне появилось серое пятнышко…

Бум.

Бум.

Бум.

Что-то билось в моей голове, какое-то старое знание, будто магическая книга в волшебной клетке. Я подошел к бегущей воде и, глядя в свое отражение, вдруг осознал — я не должен был колдовать, пока мы с пэйярту не объединимся целиком. Я совершил огромную ошибку. Для той части меня, что спрятана в амулете, будто перевернулись песочные часы. Посыпалось время. Стал слышен шорох, похожий на тихие, с ума сводящие шепоты мёртвых из-подо льда. Я знал, что, когда время кончится, мы оба умрем. Надо было что-то делать.

Только тогда у меня появилась цель избавиться от медальона. Я продал замок. Стал учиться артефакторству. Продолжил играть роль щеголя для всех вокруг, а сам погрузился в науку.

И, конечно, это было хорошим вектором для движения.

Но беда в том, Джеремия Барк, что тот свет, то простое и ясное озарение, засиявшее во мне — в нас с Тилвасом — на скале у Крыла Заката — я потушил.

Я хочу, чтобы ты зажгла его вновь.

***

— Это все, — сказал пэйярту.

Тень рёхха была такой огромной, что на стене подвала умещался лишь контур оскаленной морды. Я стояла внутри своей схемы-плетения, обняв себя за плечи. Энергические нити уже потрескивали и иногда мигали — мы держали их слишком долго, куда дольше, чем планировалось. Тилвас в центре рисунка не шевелился. Я боялась, что, независимо от моих слов, может оказаться слишком поздно.

Талвани слишком долгое время пробыл без рёхха. Возможно, он уже мертв, и тогда все было зря, и тогда рассказ лиса о ценностях жизни скорее похож на издевку, чем на откровение, пробившее белую шкуру древнего духа.

Пэйярту наклонил голову набок и сказал еще раз:

— Зажги свет, Джеремия. Хотя бы в себе.

В этот раз интонации лиса были похожи на тон Тилваса. И не успела я ответить, как пэйярту вдруг прыгнул вперед, на меня.

Огромная белая тень, в прыжке еще выросшая в размерах. Кружево энергетических нитей затрещало и стало рваться, шипеть, распадаясь тут и там, давно потухшие свечи вспыхнули ярким рыжим пламенем, взметнувшимся до потолка. Вновь раздался настойчивый, громкий щелк-щелк-щелк из артефакта объединения, теперь он становился громче и громче до тех пор, пока весь мир не растворился в этом звуке, пугающе похожим на клацанье зубов.

Он хочет нас убить, — пронеслась у меня в голове дикая мысль при виде распахнутой пасти пэйярту, в которой были сплошь звезды и мерцающие галактики, и я, крича, отпрыгнула спиной назад, пытаясь загородить собой Тилваса, но Белый Лис пролетел сквозь меня, бесплотный и неощутимый.

Все погасло: схема, свечи, глаза рёхха.

В полной темноте я грохнулась на пол и какое-то время сидела, тяжело дыша, не понимая, что теперь. С минуту ничего не происходило, а потом я вдруг осознала, что слышу не только свое дыхание. Я замерла, настороженно прислушиваясь.

— Джерри? — после паузы раздался тихий, слегка ошарашенный голос Тилваса. — Это ты?

— Это я, — выдохнула я. — ...Кажется, все получилось?

Снова пауза. Сосредоточенная. Будто кто-то старательно проверяет целостность всех систем. Будто кто-то не уверен, на каком он свете, и в какой комплектации, и вообще — кто он. И что. И зачем. И когда. И как с этим жить. И стоит ли.

А потом наконец на выдохе:

—  ...Получилось. Джерри... Спасибо.

Тепло, с которым было сказано последнее слово, заставило меня чуть ли не расплакаться, почувствовать себя совершенно сентиментальной дурой.

А затем в черноте подвала внезапно зажглись два оранжевых глаза, и вместо слез я ругнулась от неожиданности.

— О? — в голосе Талвани слышалось приятное удивление. — Кажется, теперь я идеально вижу в темноте.

И глаза вместе со своим обладателем целеустремленно поползли в мою сторону.

По плану Галаса и Мокки должны были вернуться в Убежище ровно к пяти утра. Галаса пришла за час до этого, Мокки — за полчаса. Толстая входная дверь и глухая стена здания, выходящая в переулок, не давали им не единой подсказки о том, что творится внутри. Идет ли еще ритуал? Закончился? Жив ли Талвани?

Вор и целительница молча стояли у двери в тайный дом Скользких, не глядя друг на друга. Мокки туго сплел руки на груди и нервно стучал мыском ноги по земле. Галаса присела на краешек огромной глиняной кадки с можжевельником, положила на колени свою соломенную корзину и перебирала зелья, купленные на ночном базаре. Бакоа мрачно следил за ней исподлобья.

— У меня есть плотная хлебная лепешка с морской солью. Будешь? — предложила целительница, разворачивая вощеную бумагу, в которой лежало нечто круглое и ароматное.

Мокки хотел отказаться-огрызнуться, но вместо этого вдруг повел носом, как собака.

— В Рамбле делают такие же, — сказал он. И, после паузы: — В детстве я ел их каждый день. Месяцами мог питаться только ими.

— Неужели они настолько вкусные? — Галаса протянула ему хлеб.

Мокки надломил лепешку и сел рядом с ней на кадку. Он смотрел на хлеб скорее с исследовательским интересом, нежели с аппетитом.