Сейчас, в доме, тишина которого становилась ему все привычней, Демарко снова перечитал этот абзац – весь полностью. А потом откинулся назад в своем кресле, положил книгу на грудь, уставился в потолок и задал себе прямой вопрос: «А чего ты боишься, Демарко? Что должен сделать ты?»

Он долго раздумывал над этим. Но нашел на свой вопрос только один ответ.

В этот вечер Ларейн заехала на подъездную аллею к своему дому позже обычного. И на этот раз за ее машиной проследовал черный внедорожник. Мужчина, который из него вылез, по виду был на несколько лет моложе Ларейн. И держался очень самоуверенно. Выпустив из левой руки бутылку пива, он приостановился у машины, огляделся по сторонам и задержал взгляд на бледном выпуклом месяце. Демарко показалось, что этот человек на самом деле хотел, чтобы его увидели стоящим на краю лужайки перед домом старшей по возрасту женщины. То ли он не отличался скрытностью, присущей его более расторопным предшественникам. То ли даже хотел, чтобы Ларейн заметила его безразличие и осознала, как ей повезло, что он удостоил ее своим вниманием. Но Ларейн уже зашла в дом, оставив дверь приоткрытой. И мужчина наконец соблаговолил пересечь дворик.

На этот раз Демарко не стал дожидаться обычных сигналов, указывающих на то, что Ларейн и ее новый друг поднимаются в спальню. Он вылез из своей машины, стремительно подошел к входной двери и постучал. Вскоре Ларейн открыла дверь и застыла на пороге, глядя на него такими же затуманенными глазами и с таким же отсутствующим выражением на лице, как обычно.

– Ты меня знаешь, – сказал ей Демарко. – Если я решил что-то сделать, я это сделаю.

Лицо Ларейн осталось бесчувственным – холодный, красивый камень.

– И я хочу, чтобы ты знала. Я больше не позволю тебе поступать так со мной. И я задолбался смотреть на то, что ты делаешь с собой.

На какую-то секунду ее брови нахмурились.

– Я действительно не понимаю – наказываешь ли ты меня или себя. Или нас обоих. Но я знаю одно: я больше в этом участвовать не хочу.

Губы Ларейн плотно сжались. Но Демарко расслышал ее дыхание, слабый свист сдерживаемых вдохов и выдохов. И ему даже показалось, что он слышит биение ее сердца – мягкое постукивание в ночи.

Демарко дотронулся до ее щеки. Ее теплота поразила его; грудь обожгло сильным жаром.

– Прощай, любимая, – сказал он Ларейн. – Прости меня за всю боль.

И с этими словами сержант зашагал быстро прочь, борясь с отчаянным желанием оглянуться. Если бы он оглянулся и увидел, что Ларейн все еще стоит на пороге, он бы вернулся к ней. Но Демарко не обернулся, сев в машину. И нашел в себе силы не оглянуться, уезжая.

Через несколько минут, уже мчась по федеральной автостраде на юг, под гул металла, рассекающего холодный темный воздух, Демарко вдруг резко съехал на обочину, вдавил ногой педаль тормоза и замер, переводя дыхание.

Когда оно наконец выровнялось, сержант вытащил из бардачка пакетик с детскими антибактериальными салфетками, достал одну и вытер ладони, а потом и пальцы – все по очереди. Затем скомкал салфетку и бросил ее на пол. И вперил взгляд в темноту впереди.

А потом, поддавшись внезапному порыву, достал из кармана мобильник и забил короткий вопрос «Договор поужинать в другой раз еще в силе?». Нажав кнопку «Отправить», Демарко сел в ожидании.

И в тот самый момент, когда он уже пожалел, что сообщение нельзя вернуть обратно и стереть, чтобы вернуться домой и продолжать жить дальше одному, с тоской и мукой, которые он заслужил, экран телефона вспыхнул. И на нем высветилось послание Джейми Мэтсон: «В субботу вечером. Приходи с цветами. Надень пиджак и галстук. Ты поведешь меня в самый дорогой ресторан в городе. И хоть раз не будь придурком».

Через двадцать секунд Демарко снова выехал на автостраду и нажал на газ. И только после этого он позволил себе посмотреть в зеркало заднего вида. Позади, словно под водой, сияли огни Эри – мерцающий город тонул в море цвета индиго.

Все те часы уединения, которые писатель посвящает сочинению романа, рискуют пойти насмарку без помощи множества невидимых соратников, посвящающих его творению свои часы уединения. Впрочем, это я полагаю, что такие люди работают в одиночестве. Вполне возможно, что они работают парами или целыми командами. Но я почему-то явственно представляю их корпящими над моими словесами при свете настольной лампы в пустой комнате – под стать мне. Быть может, им помогает музыка, только не слишком бодрая, а в духе моцартовского «Реквиема». Ведь всякий, кто когда-либо работал над книгой, знает: эта работа может быть такой же изнурительной и изматывающей, как собирание на карачках колорадских жуков с картофельного поля акров в десять в решимости утопить их в оцинкованном ведре с мыльным раствором. Но эта работа может быть такой же необыкновенной и одухотворяющей, как «Реквием» или сбор жуков, когда вы на это настроены.

Осознание того, что и другие люди вовлечены в такой же, зачастую недооцениваемый труд и получают от него такое же извращенное удовольствие, как я, подстегивает меня сочинять и писать, особенно если эти люди трудятся на моем картофельном поле. Временами я представляю себе каждого из своих соратников за этой работой – как они медленно идут вдоль борозды, то и дело хватаясь за ноющую спину руками, вымазанными соком жучков, с обломанными ногтями и глазами, сведенными в кучку от напряжения и дрожащего света. Это очень подбадривает меня.

Лет тридцать назад я бы написал (и я писал) пространную благодарственную статью, с упоминанием в ней каждого моего соратника и с душком свидетельства о расторжении брака. Тогда я просто понятия не имел о том, насколько это тяжелая и ненадежная работа – публиковать роман каждую пару лет. С каждым разом это становится все сложнее и неопределенней. Такова жизнь. Впрочем, для меня практически ничего не изменилось.

И на этот раз я…

И я использую слово «соратники», потому что оно очень точно выражает то, что делают все эти люди: они содействуют, соучаствуют, помогают и поддерживают, зачастую охотно и с радостью. Мне по душе такие коннотации слова «соратник», а еще больше мне нравится его основное, подрывное значение: «товарищ по борьбе». Ведь думать, будто написание романа – процесс гладкий и безобидный, может только человек, не написавший сам ни одной книги. Единственная цель этого труда – раскрыть внутреннюю природу общества и изобличить его пороки и противоречия.

Мой самый большой и горячий воздушный поцелуй – моему главному и, возможно, самому изнуренному соратнику, моему литературному агенту, бесподобной Сэнди Ли. Эта умная и проницательная молодая женщина, к счастью или к сожалению, во главу угла ставит художественную эстетику произведения. Она, как и я, не любит анемичную прозу. Хотя нынешняя литературная культура алчет ее не меньше младенца с избыточным весом, криком требующего еще одну порцию горохового пюре. Я не могу рассказать вам, как долго и упорно Сэнди искала подходящего редактора для этого романа – но только после того, как сама изучила всю рукопись под микроскопом, выделяя цветом все изъяны и ущербные места. Без ее участия моя рукопись не стала бы романом, а так и осталась бы стопкой медленно желтеющих страниц, если не оказалась бы прежде в огне.