— Ну что ж, думаю, комбриг ответит согласием.

— Ответ передадим через неделю, — добавляет Хотько. — Место встречи назначим сами.

Поднимаемся, и я прошу Сахарова сидеть, пока не возвратится хозяин. Отходим спиной, Сахаров — в луче фонаря. Переступаем через порог в сени и закрываем дверь. Дверь наружу уже распахнута, в проеме маячит фигура хозяина — показывает рукой, что свободно. Бросаемся на улицу, за угол и бежим огородами к саням, увязая в сугробах, судорожно вытягивая ноги, глаза привыкают к темноте, слышим сдавленный голос Ивана, нашего товарища: «Сюда, сюда, я тут!» От души отлегло — нет засады! Но напряжение не спадает. Через минуту Иван протягивает кнутом по крупу лошади, и конь уносит нас в темноту. Позади — ни погони, ни выстрелов, но мы уже четко знаем, что Сахаров замыслил недоброе. Казалось, во всем его поведении отсутствует логика, но план с дальним прицелом, проникновения в бригаду, мы чувствуем. Хотько разражается длинной речью:

— Во, Коленька, гад! Во, деточка, гад! А я сижу и думаю: «Сейчас всажу, только шелохнется — и всажу!» А ты, Коленька, молодец, счастье, что вдвоем, одному не под силу с этой гадиной. Куды клонит — сам перейдет! Наших столько положил, а теперь — сам! Один! А что у него на мысли — разведка или диверсия? Факт, что перед фрицами выслужиться хочет, почему и переходить собрался не с батальоном, не ротой, а с двумя-тремя своими дружками.

А больше ему фрицы не отпустят! Нехай теперь ждет ответа, а за это время нам орудие увести надо и гранаты заберем у Максима…

Я тоже вступаю:

— Прав Митя, этого агитировать нечего!

Снова и снова перебираем подробности встречи, да и трудно удержаться после того, что позади, но еще живет в нас. Мы приготовили себя к смерти, к готовности погибнуть, а сейчас мы едем бойкой рысью, и над головой звездное небо, но еще какой-то холодок, тень смерти, как когтями, впивается в спину, все ждешь какой-то внезапности, кажется, она еще гонится за нами и вот-вот что-то произойдет, неожиданное… Никак сразу нельзя поверить в счастье, что ты живой, и жизнь перед лицом смерти кажется вновь данной — драгоценным даром.

Потом будет много домыслов, почему он не сделал засаду, почему не преследовали… То ли надеялся на случай и хотел сам взять Хотько? То ли вел эту встречу втайне от всех? Тогда как он решился дать в руки нам такой документ на себя?.. Но что лежало на дне его души, мы так и не узнали. Зато мы четко поняли, что руководило им. Это страх. Страх перед немцами, который гонит его совершить диверсию и выслужиться перед своими хозяевами.

Все же наши письма, переданные в батальон Сахарова, не остались без следа. Нашлись другие люди, в сердцах которых пробудились смелость и готовность к борьбе, они стали искать встречи и в сорок третьем году в сентябре месяце привели роту, треть батальона, в партизаны. Рота пришла к нам с оружием в руках. Пришли они в трудное для бригады время и воевали хорошо.

Дневали мы опять в Сосняговской пуще. Лошадь мирно жевала сено, я спал или рисовал, ожидая вечера. Когда стемнело, снова двинулись к Боровке, у нас были назначены встречи. Кроме того, мы решили еще раз пробраться к казармам власовцев и попытаться осмотреть орудие, есть ли у него замок; о состоянии орудия нужно доложить точно.

Эти ночные рейды по району изматывали, были очень изнурительными. Действительно, это было работой, и когда вспоминаешь, делается ясным, какая же это была тяжелая работа. Зато возвращение в лагерь — всегда такая радость! Так и в этот раз. Доложили все сведения, передали записку Сахарова. Дубровский прочел и протяжно выругался:

— Трус он и гад!

Но тут же, узнав, что можно выкрасть орудие из-под самых казарм власовцев, вызвал Короленко, и мы стали докладывать Дмитрию Тимофеевичу о наших планах. Короленко был артиллеристом, остановил нас, как бы защищая свой престиж, мол, это его компетенции дело, и сказал Дубровскому:

— Орудие возьмем. Сейчас дам задание кузнецам, пусть куют усиленную ось, сделаем передок для орудия.

О том, как мы ездили брать орудие, рассказ особый.

* * *

Это время зимних разведок сливается у меня в одну ночь. Как будто не было дней. И еще осталось впечатление предельного напряжения слуха, настолько обостренного, что каждый звук на большом расстоянии улавливался и сразу же расшифровывался мозгом, рисуя в уме представление — от чего, так как каждый звук нес опасность.

В этот период я не помню пробуждений, а помню только зарю, восход солнца, и опять сон, и ожидание темноты, чтобы ехать на новые встречи. И какая-то еще не обреченность, ожидание неожиданности перешло в привычку, но присутствие рока. Сколько раз прошла внезапная смерть рядом благодаря темноте, если б не темнота… Находиться на вражеской территории с гарнизонами, с постами, патрулями… Конечно, днем исполнить наши маршруты даже и думать нельзя было. Так что память об этом времени осталась, как будто ты жил где-то в Заполярье, при вечной ночи.

И вот когда после этих рейдов, этих разведок я попадал в лагерь и ходил по громко хрустящему снегу, который переливался от солнца, — было чувство, что я попадал на праздник.

Весело трещат дрова в печке, светит электрическая лампа. У нас своя электростанция — гордость нашей бригады! В просторной землянке нас живет четверо, Миша Чайкин — адъютант комбрига, Ваня Чернов — адъютант Лобанка, Николай Гутиев и я. Напротив двери у нас большое окно над землей, под ним стоит стол, над которым горит двухсотваттная лампа, слева от входа шкаф, дальше нары; шкаф — это просто дощатые полки до потолка, на них лежат все наши вещи: оружие, белье, краски, бумага, фотоаппараты. Возле двери «буржуйка», маленькая железная печка с трубой. С нами в землянке живет моя собака Тасс, немецкая овчарка, она имеет свою историю.

Это бывший наш пограничный пес, черной масти с желтыми подпалинами, когда я сижу на стуле, его голова находится на уровне моего плеча. В первые дни войны Тасс попал в плен и оказался у коменданта в местечке Кубличи. Но в сентябре сорок второго года партизаны взяли коменданта в плен, выкрали ночью из гарнизона, и Тасс пришел к нам утром по следу. Взял его себе Володя Лоба-нок, а от него перешел Тасс ко мне.

Немецкий комендант, майор Тиме, тренировал его на живых людях. Идут женщины, он натравит собаку, она бросается, валит с ног и начинает рвать тело, кровь чует, а проклятый фашист смеется.

Возле Кубличей жила наша разведчица, Женя Лябикова. Женя была легализованной разведчицей, то есть она жила в своей деревне, где до войны была учительницей, и старалась разузнать и передать партизанам сведения о немецком гарнизоне, который стоял в Кубличах, рядом с ее деревней. Комендант за ней ухаживал, и она получила задание помочь его похитить. Сергей Маркевич решил выманить коменданта из гарнизона в дом Жени на «именины». Когда комендант явился, Женя спрятала его «парабеллум», в это время наши ворвались в дом, наставили автоматы: «Хэндэ хох!» Комендант забегал в поисках пистолета, Юрка Смоляк изловчился, схватил его, но немец так отбросил Юрку, что тот в углу оказался, а комендант поднял шкаф платяной и перед собой поставил, такой сильный был. Лобанок зашел сзади и, обхватив его очень жестко руками, прижал живот. Комендант обмяк. Завернули его в одеяло, в рот кляп забили, вынесли, положили на телегу, сверху навозом присыпали, и деревенский парень вывез его к нам в лес.