себе в лицо. Подняла голову и снова посмотрела в зеркало. Черты мои вернулись на место, это была я, и мне не было тридцати. Но где-то в глубине взгляда еще скрывалась пожилая женщина.

Я надела пеньюар и прошла из ванной в кухню. Налила чайник и поставила его на плиту. Достала из холодильника масло, из буфета сухарики. Пока чайник закипал, смотрела в окно. Начинался день. Сквозь голубую утреннюю дымку кое-где просматривались окна с еще не выключенным светом. Внизу ветер гонял по тротуару бумажный пакет из магазина «Унипри».

Во рту было нехорошо. Я вспомнила, что на ночь не почистила зубы.

Вода никак не закипала. Я вернулась в спальню. Он все спал. Включила радио. Битлы пели «Hey, Jude», Это его не разбудило.

Он жил в Париже. Его поезд уходил в девять тридцать. Надо было, чтобы он на него успел.

Я вернулась в кухню. Что можно было сделать? Вода закипела. Я заварила чай. Поставила его на поднос, рядом с маслом и сухариками. Подумав, взяла из вазы на столе грейпфрут, разрезала его пополам и положила в две стеклянные плошки, посыпав сахарной пудрой. Маленький завтрак в постели: так легче проглотить пилюлю. Я не хотела чувствовать себя виноватой.

Когда я вошла, от звуков радио он уже проснулся. И смотрел по сторонам, будто не понимал, где находится. Увидев меня, он просиял. Я властно поставила ему на колени поднос.

— Как это мило, — сказал он, несколько изумившись.

— Есть поезд в девять тридцать, — ответила я.

— Я не спешу. И могу провести весь день здесь.

— Но я не могу. У меня работа.

В девять часов, уже стоя на пороге, он протянул мне листочек бумаги с номером телефона.

— Позвони, если захочешь меня увидеть.

Я взяла бумажку и поцеловала его в обе щеки. Закрыла дверь. Сначала мне захотелось побежать вслед за ним, просто от избытка нежности. Я смотрела, как он спускался по лестнице, со спины он был очень юн. В жизни нельзя разрешать себе быть юным. Я дала ему уйти. Я слышала, как он шел, замедляя шаг между этажами.

Я вернулась в ванную. Пустила воду. Проходя мимо зеркала, убедилась, что лицо у меня по-прежнему молодое. Это была маска, но маска — вещь полезная.

Снимая пеньюар, я заметила, что все еще держу в руке бумажку. Нажала на педаль помойного ведра под умывальником и бросила ее туда.

Пора было пошевеливаться. В десять явится Шеф. Этого робкого посетителя он может в порошок стереть. Надо уничтожить следы его пребывания.

Catherine Rihoit «Pamplemousses pour le petit dejeuner»

© Presses de la Renaissance, 1982

© Т. Ворсанова (перевод), 1990

Жан-Марк Робер

ОПЛАЧЕННЫЕ ОТПУСКА

Посвящается Деки Ж. Д.

Ты как играешь, Ле Брабо, на ставку или на выигрыш?

Франсуа Верду

Не стоило бы мне, наверное, участвовать в этом конкурсе. Я все время твердил себе: играешь ты кое-как, отвечаешь неточно, а то и совсем невпопад, — нечего и надеяться на какой-либо выигрыш, а уж о первых премиях и вовсе говорить не приходится.

К тому же как-то неловко. Я ведь так давно здесь служу, и если бы мои ответы оказались совсем идиотскими, начальство призадумалось бы: «Выходит, мы одиннадцать лет держим такого болвана!» Предоставляю вам догадываться о дальнейшем — либо меня выбросили бы за дверь, либо я схлопотал бы повышение. Так что я решил отвечать достаточно бесцветно, не пытаясь ни блеснуть, ни проявить откровенную посредственность мысли.

Естественно, надо было бы обратиться к источникам, разузнать поточнее, кому понадобилось устраивать этот знаменитый конкурс. По какому праву? И главное, кто определял, какими будут первые премии? Ведь нам могли бы предложить деньги, или цветные телевизоры, или стиральные машины, или автоматические посудомойки — так нет же: им понадобилось устроить нам отпуск, отправить в путешествие. К черту на рога или в Нормандию — в зависимости от благосклонности случая.

Лично у меня одна мысль об отпуске вызывает дрожь. Я никогда никуда не уезжаю. Мне вполне хватает моих соседей и моего квартала. Один или два коротких выезда к родителям в Виши, еще один к брату — он торгует винами и спиртным в Божоле. И это уже грандиозно.

Одиннадцать лет я делаю макеты для Вальца, издателя почтовых открыток. Благодаря этой профессии знаю все парижские памятники не хуже своего кармана. Все выходные дни брожу по столице. Приветствую улицы, проспекты, которые всю неделю проплывали передо мной на фотографиях. И я вовсе не жалуюсь — у меня потрясная профессия.

Но вот в один прекрасный день Вальц, по всей вероятности, заметил, что продал слишком много открыток, и у него родилась нелепая идея устроить конкурс, чтобы спустить лишние деньжата. Я уверен, он хотел доставить нам удовольствие и действовал из самых добрых побуждений. Мужик он по природе не злой.

В один из понедельников все сотрудники обнаружили у себя на столах письма от дирекции. Я сразу понял, что на нас свалилось. Коллеги же мои ликовали. Вопросы — Вальц специально так задумал — оказались не слишком трудные. А ожидало нас пять солидных премий и двадцать с лишним поощрительных выигрышей. С каким удовольствием я выиграл бы что-нибудь совсем ерундовое — кошелек для ключей, или фарфоровую лошадку, или коробку глазированных каштанов от Потена.

Я захватил вопросник домой, на бульвар Гувьон-Сен-Сир, где жил один, ни в чем не испытывая недостатка; целью моей было заполучить место среди первых пятнадцати.

Но вчера прозвонили отходную. Вывесили результаты проклятущего конкурса. Меня зовут Жан Ле Вастинуа, и я получил первую премию. Кошмар. С этого мгновения я стал объектом ревности и зависти. Мои товарищи больше со мной не разговаривают, избегают меня. Никто не садится рядом со мной в столовой. Так и оставляют по одному свободному стулу справа и слева от меня.

Должен признаться, между первой премией и остальными существует значительная пропасть. Неделя на Барбадосе, в английской части Антильских островов, тогда как у прочих — жалкая пара выходных дней в Турэ, в Ла-Боле, в Дьеппе или Ульгате. Дворец, где номер стоит тысячу франков за сутки, или миленькая гостиница, где в комнатах так пахнет… Ужас, да и только.

Вальц, чтобы еще больше осложнить положение, решил устроить в мою честь коктейль. Коллеги поздравляли меня, делая вид, что страшно рады, однако губы у них кривились от ненависти, а ладони потели от неосуществившейся надежды. Знали бы они… Знали бы они, какое лихорадочное