Ему вспомнились слова, которые он цитировал на обеде у Кангарова: «Non dum est finis. Haec autem initia…» И тут же подумал, что за этот день перешел от большевистских настроений к монархическим, а от монархических к еще каким-то демократическим особого оттенка. «В самом деле, надо бы лечиться…» Но он тотчас себе ответил, что никакое лечение не поможет. «Ярлыка своего я, вероятно, никогда не изменю, а взгляды для внутреннего потребления буду менять часто, иногда, как сегодня, в пределах нескольких часов…» Внезапно он встретился взглядом с графиней де Белланкомбр, которая восторженно ему улыбнулась и свела руки, как бы аплодируя. Было, впрочем, не совсем ясно, к кому относятся ее восторги: к его ли показанию или к речи защитника? Графиня протелеграфировала, что взволнована до последней крайности и что им надо возможно скорее объединиться. Вермандуа закивал головой в знак того, что понял: «Непременно, непременно. Он кончает…» Голос Серизье снова повысился. В обдуманных переходах от строго логического анализа к высокому подъему была особенность его таланта. Все почувствовали, что речь его подходит к концу.

«…L’heure est venue pour vous, Messieurs les Jurés, de tendre une main secourable а un pauvre dément. Si vous trouvez que l’action qui vous est dénoncée est due а un cœæur endurci et sanguinaire… si vous trouvez que cet enfant de vingt ans n’a pas été assez malheureux, alors condamnez-le sans pitié. Mais une erreur de jugement est vite commise, Messieurs, et les morts ne reviennent pas. Le couperet de la guillotine tombe dans un sens unique, l’échafaud est, hélas, irréparable. Je vous abandonne une âme malade et tourmentée, je vous livre Gonzalo Alvera, triste victime d’une triste fatalité! Serez-vous inflexibles? Ah, puisse-je vous épargner un repentir! Au milieu des incertitudes morales, mettez la main sur votre conscience et prononcez. J’ai rempli mon devoir… Messieurs Jes Jurés, allez remplir le vôtre… Nous attendons de vous la vie ou la mort… Allez!..»[178]

Последние слова его были произнесены задыхающимся шепотом, чем и оправдывалась их форма. Серизье тяжело опустился на скамью, измученный и счастливый. В зале, естественно, не аплодировали, но по выражению лиц, по шедшим к нему токам восторга, да и по собственному ощущению он понимал, что говорил превосходно, что произвел сильное впечатление, что сделал все для спасения несчастного преступника. Мадемуазель Мортье только протянула к нему руки – слова были излишни. Вытирая лоб платком, он повернулся к Альвера и сказал ему несколько одобрительных слов, – тот по-прежнему молча смотрел на него мутным взглядом.

Прокурор, вполне уверенный в результатах процесса, ограничился лишь весьма кратким возражением: заявил протест против странных намеков по адресу следственных властей и ответил на доводы защитника об отсутствии заранее обдуманного намерения. Серизье тоже сказал всего несколько слов, зная, что добавить к речи больше нечего. И, хотя прокурор говорил об «insinuations qui ne sauraient atteindre la justice française»[179], а защитник воскликнул: «Pourquoi cette affirmation inexacte, indigne de vous et de nous, Monsieur l’avocat général?»[180]– тон обоих противников был весьма любезный, и каждый из них с величайшей похвалой отозвался о таланте другого.

Вермандуа смотрел на присяжных. «Торквемада угрюмо молчит. Его не прошибло…» Он на цыпочках вышел в тускло освещенную двумя лампочками галерею и наткнулся на графиню де Белланкомбр, которая умоляла пристава пропустить ее к защитнику. Графиня была в необычайном возбуждении. Увидев Вермандуа, она метнулась к нему и схватила его за руки. «Ах, это было изумительно! Я в жизни не слышала такой речи! Я просто потрясена! А вы?» – «Я тоже, дорогая». – «Нет, вы не так говорите! Он превзошел самого себя. И не я одна это думаю: около меня дико восторгались люди, которые, наверное, не любят социалистов». – «Да, я с вами согласен. Очень хорошая речь». – «Очень хорошая речь»! Не очень хорошая, а изумительная! – воскликнула графиня и, очевидно, по-своему объяснив себе умеренность похвалы, добавила: – Ваше показание было тоже необыкновенное! Как жаль, что вы говорили только четыре минуты: я смотрела на часы. Вы были совестью суда, и я совершенно уверена, что ваше показание и эта речь спасут ему голову, я уверена совершенно!» – «Не надейтесь, дорогой друг, нет ни одного шанса из тысячи». – «Вы ошибаетесь! Я уверена, что вы ошибаетесь!.. Вы, кажется, большей части дебатов и не слышали?» – «Да, я сначала был заперт в комнате свидетелей, а затем отправился на свежий воздух отдышаться. Это как в кинематографе, когда быстро и бессвязно показывают наиболее завлекательные сцены из фильма, который пойдет только на будущей неделе… А где граф?» – «Он уехал. Обещал прислать за мной автомобиль, но боюсь, что я не дождусь, тогда, надеюсь, вы меня довезете?» («Верх удачи, – подумал Вермандуа, – и болтать с ней час, и еще платить за автомобиль».) – «Я буду счастлив…» Она вдруг бросилась к двери. Там показался Серизье. «Сейчас бежать? Нет, нельзя: решительно не на что сослаться». Он подошел к адвокату и тоже наговорил ему комплиментов.

– …Это одна из лучших речей, которые я когда-либо в жизни слышал.

– Полноте, вы меня конфузите.

– Думаете ли вы, что есть надежда?

– Ни малейшей.

– Не может быть! Я не верю! – сказала графиня. – Вот вы увидите, что они признают смягчающие обстоятельства! Я непременно хочу быть при объявлении вердикта. Когда, по-вашему, он будет вынесен?

– Помилуйте, как же я могу это знать?

– Но есть ли у нас час времени?

– Думаю, что есть. Во всяком случае, присяжным заказан обед.

– Если так, то нельзя ли нам втроем пообедать в ресторане?

– Это, к сожалению, невозможно. Я не могу покинуть здание суда. Мало ли что может быть.

– Тогда с вами вдвоем, дорогой друг?

– Я очень рад, – ответил Вермандуа без восторга: плати и за обед, и за автомобиль. «Но зато приема она у меня тогда не дождется!»