Ройер вышел из комнаты, а я выбрался из укрытия в углу и пересел на стул у изголовья Энни. Сейчас я больше всего жалел, что у меня нет с собой последнего письма Эммы.

Спал я, как всегда, скверно, урывками, и не потому, что на стуле мне было неудобно. Мне мешал уснуть мой навязчивый кошмар – сон, который повторялся снова и снова: чем больше воды я выливал на истекающее кровью тело, тем тяжелее становился кувшин в моих руках, и очень скоро я оказывался не в силах его удержать. Но когда первые лучи солнца проникли в комнату и упали мне на лицо, меня вдруг осенило. Я понял, что не давало мне уснуть. Это была простая и в то же время весьма важная мысль – что-то, что я когда-то знал, но ухитрился забыть, хотя обещал Эмме, что буду помнить об этом всегда.

Да, человеческое сердце – орган поразительный и таинственный. Да, его свойства – как известные, так и до сих пор не изученные и не объясненные – достойны удивления и восхищения, но любой кардиохирург вам скажет: ни одна трансплантация не дает врачу ни малейшей возможности решать, какие чувства и эмоции он хотел бы пересадить пациенту вместе с сердцем. Это вам не Мистер Картофельная Голова,[77]тут все гораздо сложнее. Коли решился на пересадку – смирись с последствиями и будь готов к тому, что вместе с огромной радостью можно получить и великую печаль. Наверное, только в ресторане можно отрезать от бифштекса жир, если вы его не едите, а вот в жизни сладкое и горькое часто идут в комплекте.

Пациентам, которым пересадили новое сердце, везет по крайней мере в одном: они могут быть абсолютно уверены, что больше никогда в жизни не будут страдать от боли в сердце – физической. Во время трансплантации хирург рассекает все ведущие к сердечной мышце нервные окончания. Несмотря на современный уровень развития медицинских технологий, восстановить эти нервные окончания, заново подключить их к донорскому сердцу нельзя. Артерии можно сшить, нервные ткани – нет. И хотя пациент продолжает испытывать сильные эмоции и чувства, они не отягощают его сердце болевыми ощущениями.

Если у такого пациента снова случится сердечный приступ, он его просто не почувствует. Это может быть полная блокада сердца третьей степени[78]или обширнейший инфаркт, но человек с пересаженным сердцем не поймет этого до самого конца – когда наступит остановка дыхания и клиническая смерть. Да и тогда тоже не поймет… Примерно то же самое происходит, к примеру, когда в баке вашего автомобиля неожиданно заканчивается бензин. Двигатель еще работает, но в какой-то момент в цилиндрах сгорает последняя капля топлива, а затем – тишина. Мотор мертв, и машина больше не движется.

По этой причине пересадка сердца у детей – дело в высшей степени ответственное и деликатное. Ребенок еще в меньшей степени, чем взрослый, способен заметить признаки надвигающейся опасности, а если речь идет о совсем маленьких детях, чьи коммуникационные способности еще недостаточно развиты, то и объяснить им, что это за признаки, бывает достаточно непросто. Такой ребенок просто не поймет, что с ним что-то не так, и соответственно не сможет пожаловаться на какое-то недомогание. Вот почему на врачей, наблюдающих маленьких пациентов после трансплантации, ложится двойная ответственность: если он не будет достаточно внимателен, если проглядит болезнь, жизнь малыша будет потеряна, несмотря на все предшествующие усилия.

Сейчас, пока я сидел на стуле, подставив лицо теплым лучам солнца, мне пришло в голову, что последние пять лет жизни я потратил на то, чтобы попытаться перерезать все нервные окончания, ведущие к моему сердцу. Я как будто взял скальпель и провел им вокруг сердца глубокую борозду, сохраняя неповрежденными сосуды, но рассекая нервы, по которым могли бы передаваться болевые импульсы.

Самодиагностика редко приносит удовлетворение, и это еще мягко сказано. Или, если воспользоваться словами доктора Трейнера, врач, который пытается лечить самого себя, получает дурака в качестве пациента, а пациент получает идиота вместо врача.

Современная медицина пока не научилась регенерировать поврежденные нервные волокна, зато это прекрасно умеет сердце. Во всяком случае, те из них, по которым передаются чувства и эмоции, оно выращивает за доли секунды. Одного разговора с доктором Ройером у постели больной девочки, отважно позволившей снова усыпить себя после пережитого однажды ужаса, одного звука ее тяжелого дыхания во сне, да еще, пожалуй, общения с Синди, которая заботилась обо всех, кроме себя, оказалось достаточно, чтобы новые нервы укоренились и проросли, и вот они уже оплетают мое зачерствевшее, бесплодное сердце, которое начинает болеть с удвоенной силой, поскольку в нем хранится и собственный источник боли: воспоминания об Эмме и о том, что случилось с Чарли по моей вине.

Вот так, после трех десятков лет, посвященных изучению сердца, после нескольких сотен трансплантаций и множества других, не таких серьезных операций, я так и не сумел удалить свое собственное сердце. Я еще раз убедился, что в самом деле не смог этого сделать, когда, опустив взгляд, увидел, что моя рубашка на груди промокла от слез.

Я только никак не мог решить, хорошо это или плохо.

Завтрак принесли очень рано, но Энни ела так, словно у нее целую неделю маковой росинки во рту не было. Медсестры чуть не со всей больницы, прослышав, что девочка здесь и что она проснулась, стали без предупреждения являться в палату, чтобы проведать Энни и пожелать всего самого лучшего. Для меня это было небезопасно, поэтому я вышел на улицу – якобы для того, чтобы купить газету, и оставался там до тех пор, пока Синди не позвонила мне на мобильник и не попросила подогнать «Субурбан» к задним дверям.

Медсестру, которая вывезла Энни на кресле-каталке на парковку, сопровождал Майк Рамирес, и мне пришлось спешно ретироваться в кабину, что выглядело, конечно, довольно грубо. Я лишь отпер им изнутри дверцы и, пока Майк помогал Энни выбраться из кресла и пересесть на сиденье, упорно смотрел прямо перед собой. Синди уложила в багажник новый запас мягких игрушек, подаренных девочке медсестрами и врачами, и крепко обняла Ройера, который появился на парковке последним. Майк тем временем покатил кресло назад, к дверям черного хода, но не успел я с облегчением вздохнуть, как Ройер заглянул в салон и пристально посмотрел на меня. К счастью, он почти сразу повернулся к Синди и Энни.